Последний Рюрикович
Шрифт:
– Ну и ладно. Зла я на тебя не держу, памятуя твою верную в прошлом службу. Более того, завтра можешь навестить свово малого, токмо гляди сегодня в оба – со двора никуда, дожидайся Ивашку безотлучно. Будем надеяться, что придет.
Симон резко дернул за поводья и, круто развернув коня, пустил его вскачь. Аргамак, послушно выполняя хозяйскую волю, рванул по узеньким улочкам Углича в сторону Калиновки – деревни, где проживал приемный сын Митрича Никитка. Проселочная дорога с ее извечными на Руси ухабами, рытвинами и колдобинами быстро мелькала под ногами красавца аргамака.
По дороге иезуит еще раз продумал все, включая ближайшую цель – забрать ребенка у попадьи, сделав это без крика и шума. Поначалу он думал сослаться на скорый отъезд его и Митрича куда-то далеко-далеко, но потом решил, что в этом случае спешка не совсем уместна и вдобавок попадья будет собирать мальчика в далекий путь более тщательно, а стало быть, и медленно.
Поэтому, отвергнув первоначальный замысел, иезуит, прискакав на место, со скорбным видом заявил попадье, что отец мальчика всерьез и тяжко болен и зовет Никитку, желая попрощаться с сыном.
– Ахти мне! Страсти-то какие, – запричитала женщина, всплескивая поминутно руками, которые, казалось, не знала, куда ей приткнуть.
Она заметалась по избе, зачем-то выбежала в сени, но тут же вскоре вернулась:
– В дорогу-то, в дорогу-то оладышков испечь! Мучица, конечно, в цене, дак чего уж тут. Ай другого чего? – спросила она у иезуита, желая хоть как-то вызвать его на щедрость.
Последние полгода Митрич регулярно завозил ей продукты, а вот с деньгами у попадьи было туго, и хоть ее родные дети в еде-питье благодаря приемному отцу Никитки не нуждались, одежонка их стала совсем ветхая и латаная-перелатаная.
– Ты уж звиняй нас, батюшка-боярин, – решилась она подойти с другого бока, видя, что боярин никак не реагирует и ни о чем не желает догадываться. – Поизносилась одежонка-то у мальца. Токмо ты не держи в мыслях, будто я сиротку заби-жаю али ущемляю в чем. Мои тако ж ходят – разуты и раздеты. Да и то взять – дети неразумные. Гулять пошли на двор али в лес по грибы по ягоды, возвертаются, ан глядь – порты разодраны, на рубахах то ж места живого нетути. Так и живем, в нищете да голи. Был бы жив наш батюшка отец Осип Мартемьяныч, дак… – снова начала она причитать, но, видя нетерпение на лице гостя, быстро сменила жалобный тон на более деловой: – А ты батюшка-боярин не сумлевайся, нешто не понимаю, что тут спешка нужна. Я уж старшенького свово послала за им, счас они мигом прискочут. Дело ребячье, ножки у них шустрые. Токмо и ты уж, отец наш благодетель, помог бы ребятне моей с одежонкой-обуткой. Бог тебе беспременно воздаст.
Иезуит похлопал себя по поясу, достал кошель и, сунув в него руку, извлек из мошны первую попавшуюся монету. Ею оказался серебряный рубль. Симон досадливо поморщился, но затем – не бросать же обратно – протянул его попадье.
– Хватит на одежонку? – спросил он иронично, увидев, как задрожали руки у женщины.
Она часто-часто закивала в ответ, не в силах выдавить ни слова. Еще бы не радоваться – от такого богатства, перепавшего ей нежданно-негаданно. Одежонке-то цена – алтын, от силы – два. Ну если всех огольцов считать – выйдет, конечно, побольше, и все равно – останется гораздо больше, чем истратиться.
– А может, и останется… – как обычно, улыбаясь одними губами, продолжил иезуит. – Тогда ты…
– А цены-то, цены нонича какие! С три шкуры дерут купцы заезжие, да и свои тоже хороши, ничем не лучше. Счас один зипунишко купить – сколь надо, а кафтан, а порты, а рубахи! Дак ежели все брать-покупать, оно и не хватить может, а чуть и останется, так самая малость, но я уж тогда беспременно возверну, – заверила иезуита попадья. – Я – вдова честная, чужого нам не надоть.
Тот снисходительно хмыкнул и махнул рукой:
– Я ведь совсем не то имел в виду, почтеннейшая. Коли останется какая деньга, хотел я сказать, так мне ее отдавать вовсе не надо. Купите на нее детишкам своим сластей али еще чего. Дарящий сдачу брать не должен, – назидательно заметил он, – ибо сие глаголет о скупости в дарении и внушает одаренному мысль…
– А что с батяней моим? – перебил затейливую речь иезуита небольшого роста русоволосый мальчик с карими, влажными от слез глазами, еще задыхаясь от быстрого бега.
– А вот и Никитушка наш прибег, – обрадовалась попадья, и круглое, как блин, бабье лицо ее поначалу расползлось в улыбке, но тут же она вспомнила, по какому печальному поводу его вызвали, и опять посерьезнела, начав даже слегка всхлипывать носом. Так, на всякий случай.
– Ну-ну! – прикрикнул на нее иезуит. – Не хватало только воплей бабьих. – И, наклонившись к мальчику и внимательно разглядывая его, насколько мог, участливо сказал: – Болен он тяжко. Тебя хочет видеть. Просил передать, чтобы ты не плакал, – добавил он, видя, как начало медленно кривиться лицо мальчика от еле сдерживаемых рыданий.
– «Он уже большой, сынок мой. Плакать неча, я вскорости выздоровею, токмо повидать его шибко хотца», – прямо на ходу сочинил иезуит речь от имени заболевшего Митрича, легонько развернул мальца за плечи к двери и подтолкнул его в спину. – Там мой конь привязанный стоит. Влезай наперед седла, а я сейчас мигом. – И, обратившись к попадье, предупредил:
– Ни о чем не болтать в деревне, особливо о… заболевшем, дабы не сглазить. Я, возможно, заберу его надолго, поскольку, ежели Митричу здесь не получшеет, придется везти к московским лекарям. Ну а Никитка тогда, стало быть, поедет с нами. Молитесь за его здоровье. Вот вам, – он вынул еще одну монетку, но на этот раз гораздо меньшую, всего копейку, – на свечи.
– Ахи, батюшка-боярин, – рухнула женщина в ноги иезуиту, но того в избе уже не было.
Легко неся двойную ношу, аргамак уже миновал околицу и летел по дороге в сторону Углича, разбрасывая далеко в стороны своими суховато-поджарыми ногами комья грязи.
– Отец рек тебе, что я царев лекарь? – строго допытывался во время путешествия Симон.
– Сказал один раз, – робко ответил мальчик.
– А ты знаешь, что он во дворце лежит в болести своей? – вновь последовал вопрос. – И что туда пускать разных чужих не велено.
– А как же мы? – мальчик умоляюще посмотрел на иезуита.
– Я пройду один, а тебя придется на время засунуть в мешок. Но ты не бойся. До дворца доскачем, я тебя взвалю на плечо, занесу в царские покои и положу на лавку. Ты жди и молчи – после я всех выгоню из палаты, кто там будет, и тогда сразу развяжу мешок.