Последний Рюрикович
Шрифт:
– Ой, – испугался мальчуган. – Дядя Митрич, ты чего? Ты почто так-то, обманом? – закричал он, навалившись со всей силой на дверь, и она, неожиданно для Ивашки, вновь открылась. С гулким стуком плюхнулся наземь увесистый замет.
– Ай молодец, силач, – улыбался стоявший рядом с дверью Митрич. – Такой замет плечами снес, не каждому мужику под силу будет. – Затем, посерьезнев и будто что-то вспомнив, продолжил: – Я счас крюк-то назад воткну, а дверь закрою и замет поставлю, чтоб боярин, когда придет, ежели разыскивать тебя начнет, не нашел.
– А ежели он сюда толкнется?
– Для
– Не-а, – протянул Ивашка. – Я и сам туда хотел.
– Вот и хорошо. Ну, а ежели помстилось тебе про убивство, то тогда…
– Да говорю ж вам, как на духу, – все правда была! – закричал Ивашка возмущенно.
– Вот и проверим, – рассудительно ответил Митрич. – Ежели боярин тебя не спохватится, стало быть, ты напутал малость, али твой друг Дмитрий чегой-то перемудрил, поскоку боярин наш – лекарь царев. У него, ежели он человек честный, голова совсем не тем должна быть занята. Ну а ежели искать тебя всюду станет – стало быть, совсем он гнилой в душе, аки гадюка скользкая, и тогда прощай службишка моя верная. Чист я буду тогда от слова свово, ибо, – тут он грозно повысил голос, – детоубийце в холопы не нанимался.
С этими словами он вновь закрыл дверь и оставил Ивашку сидеть на каких-то бочонках, а сам вышел вон. Буквально через десяток минут раздался нетерпеливый стук в ворота. На взмыленном коне влетел иезуит в одном кафтане и накинутой поверх епанче. Когда Митрич открыл ворота, Симон соскочил со своего аргамака и небрежно бросил поводья бородачу.
– Мальчик в доме? – спросил он, проходя мимо и явно торопясь.
«Вот оно, началось, – подумалось Митричу. – Стало быть, истинную правду малец мне рек. Да и Синеус верно насчет боярина глаголил, да я, дурень старый, не поверил».
– Дак тут такая штука получилась, – кашлянул он в кулак и продолжил виноватым тоном: – Одел я его, как наказывали, а потом чуток отлучился – в погреб нужда была сходить. Вылезаю, а его, постреленка, уже и след простыл.
– Ты что?! – Иезуит остановился, побледнел, и глаза его от ярости сузились, как у дикой кошки. Не в силах сдержать клокотавшие в нем чувства, он поднял плетку и начал охаживать ею бородача, который, не увертываясь, а лишь закрываясь руками от ударов, пятился все дальше и дальше.
Иезуиту было от чего прийти в столь сильный гнев. В этот день все шло наперекосяк. Казалось, не только люди, но и сама судьба пошла наперекор его обширному замыслу.
Во-первых, царевич с утра, давясь и отплевываясь, выпил лишь половину того возбуждающего средства, которое ему дал лекарь. Расчет был верный, но доза оказалась слишком мала, и припадок, ожидавшийся вскоре, случился лишь спустя целый час, когда Дмитрий уже спустился во двор играться и даже успел напороться на свайку [109] . Да чем – горлом! Еще бы чуть правее – как раз налег бы на свайку яремной веной, а тогда и впрямь пришла бы
109
Свайка – что-то вроде остро заточенного железного гвоздя, трех – или четырехгранный шип.
Опять же, во дворе в это время почему-то находились четыре мальчика-жильца, один из которых – Петрушка Колобов – и прибег сообщить о несчастном случае царице, которая вместе с братом Андреем Нагим села трапезничать. Спрашивается, сколько раз в этой варварской стране нужно повторять распоряжение, чтобы оно было выполнено? Три? Четыре? Десять? Зачем они их туда пустили, ведь он, Симон, несколько раз предупреждал, чтобы в этот день никого не было.
Но и это было поправимо. Как знать, возможно, то, что царевич напоролся на свайку, можно было бы использовать даже с выгодой для общего замысла. Например, в связи с этим разогнать всех детей и прочих мамок, чтобы оставить в «свидетелях» случившегося только доверенных людей и преспокойно дожидаться прихода Битяговского вместе с его людьми. А уж потом, дождавшись и заманив их в покои, устраивать «покушение» на жизнь царевича и обличать дьяка в этом жутком злодеянии.
Кстати, в том, что дьяк Битяговский так и не подошел, тоже прямая вина братьев царицы Марии, и в первую очередь Михаилы, который крепко всех подвел. Ведь именно он должон был позвать во дворец Битяговского, для чего, усмирив ненужную гордость, прискакал самолично к нему на подворье. А дальше, позабыв про все, о чем говорил ему лекарь, принялся вместо приглашения ругаться с Битяговским насчет пятидесяти посошных людей. Ну не дурак ли, а?! Нашел время!
А после ругани – слов даже нет подходящих, дабы назвать прилично всю его несусветную дурь, – так никого и не пригласив, поехал пьянствовать к себе домой.
Григория тоже взять. Помнил он, не забыл, что Битяговский опосля обедни по приглашению брата Михаилы должен быть у царевича. Узнав, что тот не справился с поручением, не растерялся и сообразил послать к годуновскому прихвостню своего духовника, попа Богдана. Тут, конечно, он молодец, и вдвойне – оттого, что не поехал сам, чтоб не насторожить Битяговского.
Но вот беда – толком разъяснить попу, что Битяговский нужен срочно, не сумел и даже не сказал, чтобы тот поторапливался. В результате, когда грянул колокол, поп еще находился у него в гостях, польстившись на чарку, а там и на другую с третьей.
И в конце концов получилось – хуже не придумать. Царица, забыв про все наставления иезуита, моментально подняла крик, что сына убили.
«Тоже мне, мать называется, – мрачно размышлял иезуит. – Тут сын на руках у кормилицы кровью обливается, а она с поленом наперевес принимается лупить мамку и кричать, что Битяговский убил царевича. Экая дурная баба! Да ты хоть посмотри по сторонам, раздень глаза, как говорят у вас в народе. Или не так? Впрочем, вот это-то как раз и не важно. Неужто трудно понять, что намного тяжелее свалить на невинного человека вину, коли в момент преступления его там не было вовсе?!