Последний Рюрикович
Шрифт:
Тут же перемен не в пример больше. Что ни говори, а за долгие века раскола накопилось их изрядно между двумя, пусть даже единоутробными, врагами. Так два родных брата, даже если взять близнят, порою столь сильно отличаются характерами, что стороннему человеку не верится – да были ли у них едины мать с отцом? Тут же – вера…
Впрочем, до этого иезуиту как раз не было дела. Любой ценой добиться своего, ибо цель оправдывает средства, – вот девиз, его и ордена. И проницательный ум, и железная выдержка, и великолепная память – словом, все, что было в нем хорошего, лишь усугубляло и делало еще более опасными его непомерное честолюбие, непоколебимый фанатизм и жестокость.
И, по его мнению, было бы значительно лучше, если бы на Руси остались жить не десятки миллионов православных, а сотни или хотя бы десятки тысяч католиков, ибо это было бы гораздо выгоднее римскому папе, обет послушания которому давал каждый иезуит, перед тем как получить ранг професса. Это был четвертый, дополнительный обет, который не давали монахи иных орденов, ограничиваясь обычными тремя – послушания, целомудрия и нестяжательства. А над интересами самих жителей этих земель иезуит никогда не задумывался – ни к чему.
Впрочем, последнее касалось лишь простых людишек, если же речь шла о том, дабы как-то повлиять на человека видного, заставить его действовать именно так, как нужно иезуиту, то тут Бенедикто Канчелло пускал в ход всю мощь своего изворотливого ума, пытаясь понять, что больше всего на свете тому хотелось бы и как половчее да поестественнее показать ему его мечту. Показать и уверить, что она непременно сбудется, если только этот человек во всем будет слушаться его, Бенедикто, и поступать именно так, как ему скажут.
С людьми убежденными, фанатично преданными какой-либо идее приходилось сложнее. Для начала необходимо было убедить их в том, что действия, подсказанные иезуитом, сыграют на пользу этой идее, но предполагаемые жертвы, во-первых, порою сердцем чуяли фальшь сказанного иезуитом, невзирая на убедительность доводов, а во-вторых, были мало склонны идти на какого-либо рода компромисс. Цепь взаимных уступок по принципу «ты мне – я тебе» чужда фанатику, и он крайне редко идет на них, предпочитая прямые пути, даже если они значительно опаснее обходных.
Впрочем, фанатизм царской семьи никоим образом не беспокоил иезуита. Все они – и царица Мария, и дяди Дмитрия Михаил да Григорий – являлись людьми крайне корыстными, не пекущимися ни о чем высокодуховном. Власть, богатство, положение – вот чего они лишились в одночасье, вот что хотели бы вернуть обратно.
На этих заветных струнах их душ и намеревался сыграть иезуит, прибавив к этому зависть к удачливому и всемогущему ныне Годунову, а также упирая на быстроту осуществления замысла, а следовательно, и их мечтаний. И когда царский лекарь Симон зашел в горницу, он был абсолютно уверен в успехе предстоящей беседы.
Холопы и прочая челядь ввиду позднего времени уже тихо почивали, удалившись из господских хором в свои подклети, а мамка с кормилицей по случаю выздоровления Афанасия Федоровича с удовольствием откушали по чарке доброго старого меда перед сном, преподнесенного им великодушной рукой самой царицы. В каждую из чарок Симон предварительно сыпанул сонного корешка, так что обе женщины уже вовсю храпели, и полное, до самого утра, уединение для тайной задушевной беседы было обеспечено.
Двери в горницу для всякого случая все же прикрыли. Как говорится, береженого бог бережет. Впрочем, беседа велась без опаски и без утайки. Осторожничавшие поначалу дяди царевича, да и сама царица Мария, помалкивающая до поры до времени, все же в конце концов осмелели. Уже через какой-то час иезуит в основном лишь разбивал их последние опасения, связанные с тем или иным пунктом хитроумного замысла, да еще разжигал их желание осуществимой в самом скором времени заветной мечты о приходе к полной власти и богатству.
Единственного, чего уж он никак не ожидал, так это некоторой тупости и непонимания, в результате чего приходилось по нескольку раз повторять одно и то же, вдалбливая простые истины, касающиеся подмены мальчиков, а также добровольной помощи крымского хана Кызы-Гирея.
Царевич Дмитрий лег спать как обычно, в своей опочивальне, закутанный по самые уши аж двумя стегаными, теплыми, зеленого атласа, одеялами, где на каждом углу красовался нарядный и гордый ярко-красный петух, вышитый умелыми мастерицами, а по центру желтело огромное солнце с круглыми глазами и улыбающимся ртом. Ни мамка, ни кормилица при всей своей лени и неповоротливости ни разу не забыли исполнить этот вечерний обряд закутывания на случай сквозняков, и потому царевич сызмальства, сколь себя помнил, отчаянно мучился от жары и сильно потел. Ночью было полегче: взбрыкнул раза три, ан глядь, одеяло уже валяется на полу, можно вздохнуть поспокойнее.
Одно время ему здорово поспособствовал иезуит. Симон в то время только вошел во дворец в качестве лекаря, пробыл на этой должности всего несколько месяцев и как-то попытался бороться с этим варварским русским обычаем – спать в духоте под неимоверно тяжелым грузом одеял.
Поначалу он сократил количество одеял до одного, а затем и вовсе заменил его более тонким, верблюжьей шерсти, которое купил у бухарского купца. Тайная борьба лекаря, поддерживаемого в своих стремлениях, с одной стороны, отчаянно потеющим царевичем, и мамками и кормилицами – с другой, за которых горой стояла царица Мария, наконец увенчалась полной и окончательной победой последних, после чего иезуит отступился от своих намерений и, плюнув, махнул рукой.
Если бы одеяла не были такими жаркими, а топили бы в помещении поумереннее, Дмитрий, возможно, никогда бы и не просыпался ночью. А так, не проходило и ночи, чтобы он не вставал. То водицы испить от жары – в горле пересохло, то сходить куда по нужде. Вот и на этот раз царевич пробудился буквально через пару часов, язык чуть ли не трескался – до того хотелось пить.
– Мамка! – отчаянно крикнул он в темноту. – Ты где?! Воды хочу!
С минуту погодя он попытался докричаться уже до кормилицы, но также безрезультатно. Судя по мощному храпу, пробудить их в эту ночь было бы крайне затруднительно и для более здоровых мужиков.
Царевич опять немного полежал в раздумье, так как воду обычно приносили ему по ночам именно они, и уж откуда – неизвестно. Вода была теплой и невкусной – опасаясь за его здоровье, ее всегда держали в подогретом состоянии.
Царевич откинул одеяло, встал с постели и поплелся будить этих сонь. Мамка лежала на боку и время от времени заливалась тонкими носовыми руладами, подобно соловью, а в перерывах между ними смачно, басовито всхрапывала. Дмитрий пару раз окликнул ее, потолкал, но потом иная мысль пришла ему в голову, и он решил никого не будить, а сходить и напиться сам.