Последний самурай
Шрифт:
В день приема, в обед, я вышла на улицу и направилась к «Ковент-Гарден», чтобы купить себе платье, и по пути вдруг решила, что неплохо бы заглянуть в книжный магазин. Так случилось, что я зашла в музыкальный отдел и углядела на полках «Теорию гармонии» Шёнберга.
Отец говорил, что когда в жизни все начинает идти наперекосяк, судьбой человека управляет кошачья лапка. Думаю, он имел в виду именно такие ситуации.
Не успела я спять с полки книгу, как решила, что надо ее купить. Не успела я ее купить, как тут же начала читать.
В пользу развития музыки Шёнберг выдвигал следующие аргументы: во-первых, при ее создании следует придерживаться более либеральных взглядов на созвучие, или консонанс; во-вторых, он был уверен, что со временем в музыке будут использовать больше нот (к примеру, почему бы не ввести, скажем,
«Совершенно очевидно, что поскольку обертоны делят простейшие созвучие на 12 частей, октаву, они же неизбежно могут привести к дальнейшей дифференциации этого интервала. Для музыки будущих поколений этого может оказаться недостаточно, поскольку не позволяет в полной мере использовать скрытые возможности звука. В точности так же, к примеру, нам может показаться несовершенной музыка без дифференциации в пределах октавы. Или же, если продлить аналогию, чтобы стало понятней: звуки нашей современной музыки кажутся порой лишенными глубины и перспективы. Так, на наш взгляд, японская живопись кажется нам примитивней, чем наша, поскольку, не обладая перспективой, она лишается глубины. И эта перемена непременно наступит, пусть даже не совсем так, как мы ожидаем, и не в таком скором будущем. И придет она не через логическое рассуждение (aus Griinden), но из элементарных источников (Ursachen), не извне, но изнутри. Она придет не через имитацию некоего прототипа и не благодаря техническим достижениям, ибо это, скорее, вопрос мысли и духа (Geist), а не материи, и Geist должен быть к этому подготовлен».
Я подумала, что ничего более блестящего по мысли давно не читала. Правда, не могла при этом согласиться с оценкой японской живописи. И в воображении моем тут же возникло полотно лорда Лейтона «Греческие девушки, играющие в мяч», которое, несмотря на всю свою безупречность, мастерское использование перспективы в изображении этих самых девушек, античного ландшафта, воздушных драпировок и прочего, всякий раз почему-то вызывало у меня смех. И казалось таким пустым, плоским и надуманным в сравнении, скажем, с гравюрами Утамаро. Но основные постулаты были просто блестящи.
До того как я прочла эту совершенно блестящую книгу, мне казалось, что книги должны в каком-то смысле походить на фильм «Крестный отец», где в одном из эпизодов Аль Пачино отправляется на Сицилию и все итальянцы там такие итальянистые. Теперь же этот взгляд показался мне упрощенным.
Если вы скажете, что в книге итальянцы должны говорить по-итальянски просто потому, что в реальном мире они говорят по-итальянски; что китайцы должны говорить по-китайски, потому что все китайцы говорят по-китайски, это весьма примитивный способ подхода к произведению искусства. Это все равно, что художник скажет при написании картины: Небо голубое. А потому я напишу небо голубой краской. Солнце желтое. А потому я напишу его желтой краской. Дерево зеленое, значит, писать его надо зеленой краской. А какого цвета у нас ствол дерева? Коричневый. Так какую краску тут следует использовать? Догадаться несложно. Просто смешно! Даже если на время забыть об абстрактной живописи как о таковой, настоящий художник будет думать скорее всего о текстуре полотна, о сочетании света и теней, о сочетании самих красок и выберет объектом изображения те предметы, при написании которых у него будет повод выявить все эти свойства. В точности так же и композитор вовсе не озабочен тем, чтобы сымитировать тот или иной звук. Нет, он думает о том, как при исполнении этого отрывка будет звучать фортепьяно в сочетании со скрипкой, или фортепьяно с виолончелью, или с четырьмя — шестью струнными инструментами, или в сочетании с симфоническим оркестром; он думает о взаимоотношениях между нотами.
Все это, на взгляд композитора или художника, вещи общеизвестные, даже банальные. Однако же языки мира выглядят так ни разу и не использованными кучками голубой, желтой или красной пудры. И если в книге они используются таким образом, что англичане говорят только по-английски, а итальянцы по-итальянски, это столь же глупо, как использовать желтый для изображения солнца только потому, что оно желтое. Читая Шёнберга, я поняла, что писателям будущего вовсе не обязательно признаваться в следующем: я пишу о молодом велосипедисте из Канзаса, у которого дедушка был армянином, а бабушка — чешкой (армяно-чешского происхождения), говорящем по-английски американце армяно-чешского происхождения, договорились? Постепенно они приблизятся к уровню других, более развитых видов искусств. Возможно, писатель задумается об односложности и отсутствии грамматических флексий в китайском языке, о том, как прекрасно будут они сочетаться с длиннющими финскими словами, где все эти удвоенные согласные & продолжительные гласные в четырнадцати случаях. Или же о сочетании с красивейшим венгерским, сплошь состоящим из суффиксов & приставок. Вопрос только в том, кто первый придумает историю о взаимоотношениях венгров или финнов с китайцами.
Идеей называется то, что пришло в голову человеку, который об этом никогда прежде не задумывался. И весь остаток дня я провела в размышлении над сценами из книг, которым суждено появиться лет через триста — четыреста. В одной из них действовали персонажи Хаккинен, Хинтикка и Ю, временно обосновавшиеся в Хельсинки, на фоне снега, массы черных елей, черного неба & сверкающих, как бриллианты, звезд. То должно быть повествование или, возможно, диалоги со словами в именительном родительном разделительном повествовательном вспомогательном описательном заключительном творительном & непременно переводимом; люди будут входить и приветствовать вас со словами Nyv"a"a p"aiv"a"a, там может иметь место дорожное происшествие, чтобы появилось на свет божий «tieliikenneonnettomuus». И еще не забыть при этом вставить китайца по имени Ю, а уж что касается черной ели на фоне белого снега, так это будет иметь совершенно сногсшибательный эффект.
Нет, мне и раньше не так уж хотелось идти на прием, а уж теперь, в состоянии полного смятения мыслей, еще меньше. Но я подумала, что будет просто невежливо с моей стороны пренебречь раздобытым с таким трудом приглашением. И решила, что все же зайду — минут на 10, не больше, — а потом уйду.
И я отправилась на прием. Как часто бывает, на такого рода мероприятия куда легче прийти с твердым намерением уйти через 10 минут, чем под каким-либо вежливым предлогом действительно уйти через 10 минут. И вот, очнувшись, я вдруг поймала себя на том, что излагаю этому человеку блестящие идеи, вычитанные в «Теории гармонии». А кто это опубликовал, спрашивали меня, и я отвечала, что Фабер, и слышала в ответ: «01» Но кое-кому, похоже, это вовсе не было интересно, и я оставила эту тему, зато ее тут же подхватили другие, а я — нет; в результате я проторчала там целых три часа.
Шёнберг бы сказал: Эта ступень не есть последнее слово, конечная и единственная цель музыки. Нет, скорее, это лишь временная остановка на пути ее развития. Серия обертонов, к которой мы неизбежно придем, заключает в себе множество проблем, с которыми нам придется считаться. Пока что нам удавалось избегать этих проблем, в результате чего мы имеем компромисс между естественными интервалами и нашей неспособностью использовать их. Этот компромисс, называемый системой темперирования, дал нам довольно долгую передышку
& в воображении моем как бы танцевали и переплетались разные языки; я видела, как один приобретает оттенок другого, точно цвета на полотнах Сезанна, который часто придавал зеленому оттенок красного, а красный у него был с зеленцой. И я мысленно представляла себе радужный натюрморт из английского с французскими словами, французского с английскими словами, немецкого с французскими словами & смесь английского с японским и франко-английским & немецкими словами. И я уже собиралась уходить, как вдруг встретила человека, который довольно много знал о Шёнберге. Незадолго до того в результате слияния компаний он потерял работу, а потому пребывал в несколько рассеянном и удрученном состоянии, что, впрочем, не помешало ему заговорить со мной об опере «Моисей и Аарон».
Он сказал: Вы, разумеется, знаете, о чем она.
& я ответила: Ну, в общих чертах.
& он сказал: Не в музыкальном смысле, в музыкальном смысле... Тут он умолк & потом сказал: В этой опере Моисей напрямую обращается к Богу и не поет свою партию, а произносит ее речитативом, эдакий поток взволнованных слов на фоне музыки, и дети Израиля не в силах разобрать ни слова. А потому ему приходится общаться через Аарона, это оперный тенор, прекрасная лирическая роль, &, разумеется, именно Аарон предлагает золотого тельца, он, похоже, сам не понимает...