Последний сон разума
Шрифт:
— Айза-а-а!
Он простирал руки навстречу волнам и выл страшным голосом, как глухонемой, моля море вернуть ему девушку.
— Айза-а-а-уа-уа!
Слезы текли по его лицу дождевыми струями, пополняя море своей горькой солью.
Так он стоял и выл до самого вечера, а потом, шатаясь, поплелся в поселок, к дому, в котором жила его Айза…
Девушку искали неделю. Все лодки были спущены на воду, и все мужчины селения с утра до вечера прочесывали бухты и заливы в поисках утопленницы.
Илью с собой не брали. Он оставался на берегу и твердил женщинам селения, что Айза вовсе не
— Айза-а-а!!!
На подростка смотрели с состраданием, пока перламутровая волна на исходе седьмого дня поисков не вынесла на берег сатиновые штаны, принадлежавшие девушке, — их признал ее отец.
С расплющенным в драках носом, над которым страдали глаза-щелочки, с могучей шеей, по которой сновал вверх-вниз кадык, родитель стоял, широко расставив ноги, и держал штаны дочери так, словно на его кузнечных руках лежало тело самой Айзы. Вокруг печалились родственники, и все остальные жители утирали мокрые от слез щеки.
— Ай-за-а-а-а-а! — закричал Илья в последний раз, и так надрывен был этот крик, что голос подростка треснул на самой вершине и сорвался в неутешных рыданиях.
И тут произошло неожиданное. Отец Айзы сделал шаг вперед, из глаз его ушла печаль, оставив место злобе. Он передал вещь Айзы кому-то из женщин, шагнул еще раз и, протянув руку с указующим на Илью перстом, сказал:
— Он ее убил!
В народе ахнули.
— Он ее убил! — твердо повторил отец девушки. — Он ее изнасиловал!
— Совсем от горя обезумел, — проговорил кто-то из толпы.
— Если бы она сама утонула, то кто тогда снял с нее штаны? — вопрошал родитель, медленно приближаясь к Илье, который совершенно не понимал, что происходит. — Она накрепко подвязывала их ремешком! Они не могли сами!..
— И правда, — подтвердил кто-то в толпе. — Не морской же черт их стащил…
— Он преследовал ее по пятам! — добавила какая-то женщина с большими руками. — Прохода не давал!
— Он убил мою девочку! — с надрывом сказал отец. — Мою единственную девочку!
— Убийца! — прошипел старик с худой бороденкой и затряс ею, словно козлиной.
— Насильник! — донеслось с другой стороны.
— Да не мог он, — вступился отец Ильи, но его голоса никто не слышал, так как бацилла всеобщей уверенности уже заразила человеческое стадо, которое заволновалось в предчувствии самосуда, а кто-то из мужиков уже стал оттеснять отца Ильи из круга, в центре которого оказался одиночкой его сын, белый лицом, будто известкой натерся. Он еще не понимал, что его ожидает, а потому повторял тихонечко:
— Айза… Она превратилась в дельфина…
И тут кузнец ударил его кулаком в лицо. Толпа отшатнулась и вздрогнула, когда на стоящих ближе всех, на их лица и плечи, прыснула свежая кровь. Но никто не произнес слова единого, и, казалось, время растянулось, и если бы Илья, оглушенный ударом, мог видеть, то, вероятно, проследил бы второй удар кузнеца, полет его огромного, словно кузнечный молот, кулака, который на этот раз попал подростку в рот, круша единым боем все зубы, разрывая обветренные губы, сотрясая мозг.
И только отец Ильи верещал что-то, все пытался пробраться в круг, на котором убивали его единственного сына. Но молчаливая толпа сдерживала родственный напор и смотрела во все глаза, как кузнец топчет ногами грудь рухнувшего от удара в голову татарчонка, и со страшным упоением слушала, как трещат продавленные ребра, и таращилась на кровавые пузыри, надувающиеся, словно праздничные шары, и прущие изо рта со сломанной челюстью…
— Дельфин… — прошептал Илья.
Большой кровавый пузырь лопнул, и подросток почти умер.
Его били еще два часа, под конец лениво пихали ногами, как измочаленную баранью тушу после конных игр, и, уверенные, что убили наверняка, разошлись по домам с чувством опустошенного удовлетворения и большой усталости.
Отец подобрал Илью с песчаного берега, когда ночь спустилась к морю. Он взвалил на себя сыновье тело и понес его, безжизненное, к дому, собираясь произнести над ним последнюю молитву и по обычаям похоронить к ночи.
Он сам обмывал теплой водой плечи и грудь Ильи, роняя слезы на кровавые подтеки, чувствуя, как проваливаются пальцы сквозь мягкое тело с переломанными костями. Он всматривался в изувеченное лицо сына, с черными сливами вместо глаз, с кровавой пробоиной вместо рта, и славил Аллаха, что не дожила до сего дня жена его Фатьма, умершая рано, от сердечной болезни. Не должна мать видеть смерть сына!
Но Аллах, заметив страдания осиротевшего родителя, вдохнул своими благоухающими устами через окровавленные десны ускользнувшую было душу подростка восвояси, и она затрепетала под перекошенной грудной клеткой слабым биением сердца.
— О Бог мой! — воскликнул отец Ильи, разглядев трепещущую жилку на виске сына. — О Аллах Всемогущий!..
На старой телеге, устланной клочкастым сеном, он доставил сына в областной центр, где татарчонка приняли в больницу, а наутро врач с равнодушием сказал, что у подростка травмы, несовместимые с жизнью.
И опять поник осенней травиной отец.
— Но мальчик жив, — добавил доктор. — Надейтесь на чудо…
При осмотре Ильи в историю болезни было записано следующее:
«Подросток доставлен в Феодосийскую больницу с множественными повреждениями внутренних органов, вызвавшими обильное внутреннее кровотечение, остановленное после вскрытия брюшной полости наложением многочисленных швов и сшиванием разорванной селезенки. Также у подростка вследствие нанесенных побоев обнаружено девять сломанных ребер, вывихнут тазобедренный сустав, надорвана печень, выбит тридцать один зуб, сломан нос и сотрясен мозг в наитяжелейшей степени».
По всем медицинским законам Илья должен был обязательно умереть, но выжил, что для остальных жителей земли было вовсе не обязательно. Они попросту не знали о существовании такового, у них у самих умирали родственники, о которых предстояло горевать безутешно.
Врачи не совершали чудес по спасению изувеченного, делали только то, что полагается в таких случаях, не затрачиваясь душевно, но когда подросток впервые открыл глаза и прошептал беззубым ртом слово «дельфин», один из докторов, молодой специалист из столицы, по неопытности засострадал Илье и отдал на его выздоровление много личных сил и времени, оторванных от молодости.