Шрифт:
Владимир Соколовский
ПОСЛЕДНИЙ СЫН ДОЖДЯ
1
— Помело ты, помело! — сказал Федьке Сурнину бригадир Гриша Долгой. — Уж, кажись, и воспитывали, и учили, и садили тебя, а ты все равно, как раньше, — помело помелом! Нет, Федор, уйди, не рви мое сердце.
Федька, виновато сутулясь, пробежал по конторе, юркнул в дверь и выскочил на улицу. За углом огляделся: никто не видит? — и разыграл ожесточение: плюнул, потоптался на плевке и ахнул об землю дряхлую, изрытую дробью
Спроси Федьку, зачем ему нужна давно отслужившая свои веки ружейная принадлежность, он не ответит. Начнет суетиться, подмаргивать, выкрикивать всякую дурость, вроде той, что «запас карман не дерет», что мы, мол, тоже люди с понятием — «не кое-как, не хухры-мухры», однако и дурак поймет, что никакой житейской мудрости, которую Сурнин вовсю пытается выказать, у него на самом деле нет. Нравится собирать всякое охотничье барахло — вот и все. У него, по правде сказать, и дома-то ничего, кроме этого барахла, не держалось, но и оно постепенно куда-то сплывало словно между пальцев. Лет пять назад Федька вроде опомнился: перестал прогуливать, зарабатывал нормально; обрадованная Милька купила тогда телевизор, стиральную машину, пальтишки себе и ребятам. Однако все кончилось довольно скоро. «Двуличный, он строил нам Иудины надсмешки», — так сказал потом на суде общественный Федькин обвинитель от колхоза. Оказывается, выбиваясь в число передовых тружеников полей, Сурнин сильно в то же время лютовал по браконьерской части. Когда после долгой слежки участковый Трясцын и егерь Авдеюшко Кокарев застигли его наконец за разделкой лосиной туши, грянули трубы правого суда и восторжествовал закон: Федьке определили такой штраф, что уплыли и телевизор, и стиральная машина, и снова пришлось Мильке с ребятами переодеться в телогрейки…
Штраф он уплатил. Уплативши, понес квитанцию Авдеюшке, егерю, домой. Не застав, быстренько обернулся до Пихтовки, своей деревни, и появился возле егерева дома уже затемно, с двустволкой. Постучал в окошко, вызвал Кокарева на крыльцо, отдал квитанцию и, когда тот повернулся, чтобы уйти, схватил ружье и выпалил в воздух. Авдеюшко дурно заорал, завалился за порог, быстро взметывая ногами. Федька же, ругаясь, перезаряжал стволы, освещая вспышками выстрелов ахнувшую, заметавшуюся у окон улицу. Расстреляв все патроны, пытался скрыться в направлении дома, но вновь был схвачен неутомимым Трясцыным и представлен к ответу. И через некоторое время прибавилось Мильке заботы: собирать да отправлять посылочки куда-то далече — туда, где выпала судьба ее мужу поваливать лесок…
А ведь не было в его облике ничего, указующего на скрытое злодейство! Маленький, щуплый, светловолосый, носик тоненький, вздернутый, глаза проворные, но открытые, нисколько не хитрые. И никто ни в его, ни в другой, соседней деревне не припоминал, чтобы Федька причинил кому зло. Однако — вот, поди ж ты! — считалось, что нет в округе большего негодяя. И сам он как мог поддерживал эту свою репутацию.
Ну как же, судите сами: человек отбыл срок за преступление, освободился, — вроде бы остановись, подумай — четвертый десяток, годы немалые, пора и умишком пораскинуть! Нет, словно обалдел, никого не слушает, взялся снова за старое, да яростно-то как! На работу—хорошо, если через два дня на третий, а то и неделями не является, словно не для него законы писаны. Давно бы выгнали из колхоза, чтобы не мутил народ, — опять ребятишек жалко, да и Мильку с фермы отпускать неохота, с утра до вечера баба там пропадает, иной раз и ночью набежит — такая старательная! Правда, когда Федька был в заключении, ей как-то раз подселили в избу городских мужиков, приехавших на картошку. Что там с кем у нее получилось, неясно, только родила как раз к мужниному возвращению. Другой бы испластал жену, живого места не оставил, а этот только шморгнул носиком, сказал: «Ну зачем я такой бабе, окаянный, нужон? Она сама по себе полну избу прибыли натащит!» Скинул котомку, залез под крышу, вытащил замотанное тряпками ружьишко, собрал его на скорую руку и умчался в лес. Мужики с бабами пороптали: зря только время теряли, вся деревня собралась смотреть, как он будет лупцевать Мильку-изменщицу! — и разошлись.
2
Оказавшись в этот раз без денег, Федька затосковал. Остаться без давно желанной вещи, бердановского приклада, было невыносимо. Заглянул на всякий случай в сельповский магазин, к Надьке Пивенковой, но по тому, как мгновенно вздыбились лопатки у нее на спине при его появлении, как с руганью бросилась она перешвыривать с места на место тяжелые ящики, Сурнин сразу усек: отсюда надо мотать. И чем скорее, тем лучше.
Перед Надькой-то он в чем был виноват?! Прошлой зимой она его допекла: три дня скитался по лесу, в пургу и мороз, чуть богу душу не отдал, притащил все-таки матерого, ярко-рыжего лиса ей на воротник. Ох и славно попировал тогда недельку! Много, много Надькиного вина употребил в ту пору злостный браконьер Федька. А однажды воспользовался даже ее холостой печалью… После той счастливой поры Сурнину еще перепадало несколько раз по бутылке-другой от продавщицы, однако теперь уже не так часто. А к весне Федькины визиты стали Пивенковой неприятны: казалось, что он, маяча у прилавка, тайно напоминает тем самым на некоторый остаток долга за роскошную лисью шкуру. Беда еще в том, что обрядиться в эту шкуру не было никакой возможности: вездесущий егерь Авдеюшко Кокарев, видно что-то прознав, стал частенько наведываться в магазин и намекать, что если ему доведется увидеть на ком-нибудь не зарегистрированные должным образом меха, то он обещает их приобретателю многие неприятности. Он даже уговаривал Надежду сдать мех добровольно и указать преступного продавца, сулил взамен прощение, но она не больно-то верила словам и помалкивала, надеясь на лучшие времена.
Вот почему Федька, потолкавшись и повздыхав у прилавка, тихонько вышел. Сойдя с крыльца, он снова ударил оземь фуражкой, оглянулся, подобрал ее, почистил и припустил домой. К избе подкрадывался осторожно, долго сидел за баней, выжидая, когда Милька уйдет на дойку, и только после этого проник в дом. Там надавал щелчков своим угланам: Дашке-растрепке и Арканьке-реве. Чужого — белоголового, с крупным породистым носом Эдьку — не тронул, однако. Тот заревел сам по себе, увидав шастающего по избе дядьку в драных кирзовых сапогах, застиранной до дыр рабочей робе, неясно зачем время от времени здесь появляющегося. Федьке тяжело стало от мальчишеского рева: он растерялся, изобразил пальцами «козу», пощекотил тугенькое пузцо и, отшатнувшись от зашедшегося ревом малыша, побрел на кухню. Там пожевал холодной картошки с солью и хлебом; полез под застреху, за ружьем. Теперь уж ничего не оставалось, как идти в лес: кругом обложили! И приклад от берданочки — ау?!
3
Федька бежал к своей землянке. Землянка заветная, выкопанная и убранная давным-давно, лет двенадцать назад, когда только-только женился, тщательно захованная от постороннего глаза, даже проныра Авдеюшко не смог добраться. За время Федькиного вынужденного отсутствия там кое-что погнило, обтрухлявилось, он взялся за дело рьяно и отгрохал такие хоромы — ну, любо-дорого! Там и водица, и шкурки, и вяленое мясцо, и даже аптечка — так, на всякий случай!
Итак, Федька Сурнин двигался к землянке. Он пригнулся, как только вошел в лес, шаг его стал длинен и легок, след запутан, — не потому, что Федька хотел от кого-то скрыться, а просто приучился в своей лесной жизни ходить тайно, от дерева к дереву. Скоро редкий прилегающий к равнинам лес погустел. Земля, отмякшая днем от осеннего заморозка, снова готова была схватиться, становилась туже, хоть и не похрустывала еще, и хорошо было Федьке, лесному человеку, скользить знакомыми, никогда не повторяющимися путями. Еще не темнело: елки и пихты сверкали наверху от солнца, как от мороси. Вон заяц затаил свое тело… Ах ты, косые шары! Погоди, придет зима, уловит, усторожит тебя Федор Лукич, отнесет товарищу Семидотченко, тайному шапочному мастеру… Купит тогда себе ствол немецкий, с узорной насечкой—хорошая, красивая вещь имеется на примете, хоть и негодная для дела: вся разбаханная…
Так шел Федька Сурнин в землянку, думая свои думы, угадывая незнаткие для других звериные тропочки. Звонко и радостно колотилось сердце в маленьком теле: здесь он был человек — не то что в деревне. Любой свой возглас, любой шаг, любое движение мог он наполнить значением — тогда сдвинется лесной мир, и тончайшие изменения, которые произойдут в нем, тотчас отложатся на чутком теле всей земли — и где, в какой сторонке отзовется эхо Федькиного голоса, его движение, его шаг?
Нервы глаз, ушей, всего тела ощупывали лес далеко от места, где он находился: цепляли шорох, перебив света, визг впивающихся в землю корней. И, еще не добежав до землянки километра два, Сурнин вдруг замер тревожно, шатнулся к испятнанной лишаями смоляных слез елке и приник к ее комлю.
Пространство впереди было неспокойно: там будто что-то шевелилось, ворчало и бредило. И кровь уловили чуткие Федькины ноздри.
Кровь—это уже не шуточки. Он метнулся в сторону, прячась и припадая к земле. Отбежал десятка полтора метров и остановился, сопя и вздрагивая.
Дудки! Разве уйти Федьке от леса—темной, озорной и опасной своей любви? Разве уйти летчику от аэродрома, по выжженным плитам которого улетели безвозвратно милые его други? Уйти ли моряку от океана — а сколько их там, в зеленой глубине!..