Превращение Локоткова

На тридцать седьмом году жизни кандидата исторических наук Валерия Львовича Локоткова настигла беда: он совершил преступление и был осужден.

Освободившись через три года из заключения, он поехал в тот же город, где раньше учился, работал, жил, и откуда увезен был однажды в далекие северные края. А еще садясь в вагон, он думал: «А не зря ли я туда еду?» Жена не ждала его: вскоре после ареста она оформила развод, вышла замуж за ассистента со своей кафедры, родила ребенка… Теперь они вчетвером: она с мужем, ее дочь от Локоткова Юлька,

и ребенок от другого брака — жили в двухкомнатной квартире, выхлопотанной Валерием Львовичем. Он не собирался поднимать шума из-за этого, понимая, что права свои на жилдощадь утратил давно и напрочь. Гнало скорее любопытство, тоска по дочери; но не только: была и надежда. Не очень серьезная надежда. Не уголовника, с отчаянной решимостью «завязать», — по сути, Локоткову не с чем было и «завязывать», — а надежда грамотного, умного, уставшего от перенесенного человека, хорошо сознающего ситуацию, и все-таки думающего: а вдруг?..

Дорога не обошлась без неприятности. И освободились, и ехали втроем: Локотков, карманный воришка Чмошник и Назип: угрюмый башкир, так же, как и Валерий Львович, отбывавший наказание за хулиганство, — только у Назипа это была вторая судимость.

В колонии Локоткова уважали, он был ее знаменитостью. К нему водили вновь прибывших, чтобы показать, каких грамотных людей посылает иной раз злая судьба делить с ними кров и пищу. В общем-то, относиться плохо к Валерию Львовичу не имелось причин: он держался с достоинством, был честен и справедлив, не лебезил и не подличал. Его берегли, опекали, не давали делать тяжелую работу. Даже крутились около добровольные «шестерки», услуживавшие ему. И Чмошник числился одной из них.

А в вагоне, когда они уснули, выпив на радостях, он украл у Локоткова деньги, заработанные тем в заключении, вытащил их из кармана. Денег было триста двадцать рублей — по сути, не такая уж большая сумма, чтобы убиваться из-за нее с горя — но когда Валерий Львович утром обнаружил пропажу, у него обвисли руки и морозом сдернуло сердце: исчезло единственное оправдание дням, проведенным за колючей проволокой… И его-то взял проклятый чмошник! В том, что это сделал именно он, Валерий Львович не сомневался: кроме их троих, в купе никого не было; Назип же к ворам был строг и презирал их. Локотков сидел, сжав лицо ладонями, а Чмошник сопел, отвернувшись к стене, и делал вид, что спит. Просто взять и потребовать у него деньги Локотков не мог: мешали то ли гордость, то ли застенчивость, то ли обычная брезгливость — а скорей, все это вместе. Он знал, как проходят такие сцены: с битьем груди, рваньем одежды, оскорблениями, истериками, унизительным «шмоном»..

Выручил Назип. Проснувшись, он увидел нахохлившегося Локоткова, спросил, в чем дело; подошел к Чмошнику, ни слова не говоря, сильно ударил его коленом, — а когда тот вскочил, притворяясь внезапно разбуженным, сказал:

— Сапоги. Быстро снимай. Зачем в сапогах спишь? Нехорошо. Неги-гиенично.

У Чмошника побелел кончик острого носа, он заматерился пискляво, хотел, извернувшись, выскочить из купе, — но Назип отшвырнул его от двери, махнул кулаком, — Чмошник хлопнулся на пол и пополз к окну, скуля и царапая разбитую скулу.

— Живо, вошь!..

И башкир сам сдернул с ноги его сапог, размотал портянку. Деньги нашлись в втором сапоге; подобрав их, выпавшие, с пола, Назип снова пнул вора:

— Где взял?

— Это… мои… р-расчет… — корчился вор.

— Какой расчет? За что? Вот я работал. Валерий Львович, — он показал на Локоткова, — работал, тоже знаю. А что ты работал — это не знаю. Слышал только как хвастался, когда освобождался, что ни одной смены хозяину не отдал. Ладно, готовься. Сейчас тебя делать буду.

— Не тронь его, Назип, подонка, — сказал Валерий Львович. — Не надо шума в вагоне.

Назип подумал и спросил:

— Деньги все?

— Все. Тютелька в тютельку.

— Твое счастье! — он повернулся к стонущему Чмошнику. — До города я тебя не трону. А там поговорим. Садись и не гнуси!

В тамбур перед конечной стоянкой вышли вместе. Но в толпе пассажиров Чмошник быстро завертелся, и пока неуклюжий Назип разбирался, в чем суть да дело, да искал его глазами — вор уже вынырнул у самих дверей и приник к ним, бледный и озирающийся.

— Эй, ты! Не беги! — крикнул башкир.

Тот вздрогнул — и в это время зашипели тормоза, поезд стал замедлять ход, проводница отперла дверь. Только откинули подножку — Чмошник спрыгнул на перрон. Локотков с Назипом видели, как стремглав метнулась его лагерная телогрейка (другого теплого у него не было) за станционные здания.

Искать его не стали: гнев Назипа прошел, а Локоткову этого и не надо было. Но — никуда не денешься! — башкира следовало отблагодарить, ведь если бы не он — ворюга так и учесал бы с локотковскими деньгами.

Они перешли через пути, и Валерий Львович купил в магазине бутылку водки. Попросили стакан у старика в частном доме, выпили под плавленый сырок, угостив и хозяина, поговорили с ним о том, о сем, и покинули двор, оставив старику пустую бутылку.

Назип предложил выпить еще, теперь уже за его счет, однако Локотков отказался, и на вокзале они расстались: башкиру предстояло ехать дальше, а Валерий Львович был уже, что называется, дома. Он вышел на крыльцо вокзала и оглядел площадь.

Стоял ранний октябрь: ясный и немножко морозный. На стоянке было много такси; отходили от остановок автобусы и троллейбусы, невдалеке звенел трамвай. Разный народ шел по своим делам. По тому, как люди спешили, можно было сделать вывод, что дела у них важные и серьезные. Локоткову стало радостно от этой давно не виданной картины, он набрал глубоко в грудь воздуха, но вдруг остановился на полувздохе, и выдох получился протяжным и тоскливым.

И в колонии, и после освобождения он много думал о том дне, когда сойдет, наконец, с поезда и снова окажется в городе, о том, как он проведет этот день, — и по всему выходило, что день этот должен быть замечательно хорошим. Но оказалось, что одно — мечтать о нем там, далеко, посреди тайги, где жизнь на воле вообще представляется как нечто легкое и розовое, и совсем другое — когда этот день настал, и ты стоишь на вокзальных ступеньках, — а голова, отвыкшая от хмеля, тяжела, и тяжелы ворочающиеся в ней мысли.

Добравшись до дома, где жил раньше, Локотков немного покружил вокруг него, собираясь с духом — однако, так и не решившись зайти сразу, сел на лавочку во дворе.

Бегали ребятишки, и никто уже не узнавал его, хотя сам он и вспомнил некоторых. Вон вышла с бидоном старушка из квартиры напротив, и стала подслеповато вглядываться в Локоткова. Он быстро отвернулся.

Время шло, а он все сидел и сидел перед подъездами. Чтобы справиться с подкатившей трусостью, он стал загадывать числа и считать до них; досчитав до загаданного, тут же задумывал другое, и снова принимался считать. Начав мерзнуть, осмелел было: «Какого черта, в конце концов! Это моя квартира!» — но заставить себя подняться так и не смог.