Превращение Локоткова
Шрифт:
Хлопнула подъездная дверь, он оглянулся на стук, и — замер: на крыльце показалась Юлька, дочь. Она вышла на дорожку перед домом и пошла по ней, размахивая продуктовой сумкой. Валерий Львович хотел окликнуть ее, — и раздумал, боясь, что испугает.
Дочери этим летом исполнилось восемь лет. В конце прошлого года Локотков написал слезное письмо прекратившей с ним всякие отношения жене, умоляя ответить: как Юлька?
Она все-таки ответила, хоть и не сразу. Юлька здорова, пошла в первый класс, учится хорошо. И приписка в конце: «Я же просила — не пиши мне. Ну неужели ты еще на что-то надеешься?» Да, надеяться не приходилось. И то, как быстро она развелась с ним, как моментально выскочила замуж за этого Игорька,
Дочка удалялась, глухо топая резиновыми сапожками. Пальтишко на ней было старенькое, выцветшее, короткое. Он подумал, что на деньги, привезенные оттуда, обязательно купит ей другое. И от мысли, что наконец-то он может ей что-то выбрать, купить, подарить, — у Локоткова задрожали губы.
Как он хотел мальчишку! И вместо него родилась Юлька. Пришлось привыкать к мысли, что дочь — это тоже неплохо, отыскивать доказательства, что девчонки и сообразительнее, и талантливее ребят. Юлька, Юлька!.. И так нелепо, так бессмысленно он потерял ее! Чем, для чего сейчас жить?
Ребятишки сгрудились кругом и испуганно смотрели на скамейке дядечку с коротко остриженными волосами. Старший что-то крикнул, и они унеслись в другой конец двора. «Подумали, что пьяный, шарамыга», — вздохнул Локотков, и вытер лицо. Конечно, не стоило пить с утра, да еще в такой важный для жизни день — но разве можно не отблагодарить человека, так помогшего тебе? Ну и выпил! Ну и что, в конце концов?! И вообще — хватит строить из себя раба!
Валерий Львович поднялся и пошел к двери подъезда. Заколебался ненадолго: раньше у него было намерение дождаться Юльку и появиться в квартире вместе с ней. Но, во-первых, это смахивало на спектакль, во-вторых — как такое воспримет девочка, не испугается ли?..
Ирина, увидав его, все-таки не выдержала, вздрогнула; тут же, видимо, рассердилась на себя за слабость и отрывисто сказала, открывая дверь:
— Здравствуй. Заходи.
Он вошел и оперся спиной об стенку, разматывая шарф. Ноги противно дрожали.
— Дай попить.
Она принесла стакан холодной воды. Локотков выпил с жадностью.
— Может быть, предложишь раздеться? — спросил он.
— Как, разве ты надолго?
— Странно спрашиваешь, Ира! Ведь это, кстати сказать, мой дом. И могу я здесь хотя бы немного отдохнуть? И разве я совсем уж недостоин разговора с тобой?
Она стояла рядом с пустым стаканом в руке, и смотрела куда-то мимо Валерия Львовича. Он же смотрел на нее. Крашеные пышные белые волосы, полное упругое лицо, чуть курносое; там, где раньше были доброта и покой, читались теперь сила и решительность. «Что значит — женщина живет с другим мужиком!» — подумал Локотков, и спросил:
— Где твой Игорек?
— Он на занятиях. Я через час тоже ухожу. Думаю, будет лучше всего, если мы уйдем вместе.
— Как, совсем?
— Твой юмор здесь абсолютно неуместен. Снимай пальто и иди на кухню, если хочешь о чем-то говорить! — голос ее сделался скрипуч, неприятен, и Локотков понял: «Э, да она вправду, по-настоящему ненавидит меня! Но — за что, за что же, господи?..» Он почувствовал, как на него начинает накатывать сентиментально-истерическое настроение освободившегося из заключения человека, еще немного — и он с криком, пластая на себе одежду, начнет метаться по квартире, сокрушая обстановку дорогого некогда, но отобранного уже домашнего мира. Допустить такое было нельзя: это пахло серьезными последствиями. Он замотал головой, отгоняя наваждение. И ему уже не хотелось здесь остаться: он знал, что это желание будет в нем расти, и рано или поздно он непременно сорвется. Локотков надел тапочки, и, вяло ступая ими по полу, пошел на кухню.
— Хочешь кофе? — спросила Ирина.
— Лучше чаю. Только покрепче, да в ковшичке, в ковшичке завари!..
В кухне все было по-другому, — лучше, чем при Локоткове: опрятней, стройней, полно всяких приспособлений, и каждой вещи определено четкое свое место. «Ну и Игорек!» — восхитился Валерий Львович, и когда Ирина села за стол, поставив на плиту ковшичек с чаем, спросил:
— Муженек твой еще не защитился?
— Поня-атно. Диссертацию-то ты ему написала?
— Глупый ты начинаешь разговор, Валера! Ведь пора уже понять: у каждого человека свои достоинства, свои недостатки. И если бы у Игоря было больше недостатков, чем достоинств, — разве я стала бы с ним жить?
— Ну, его достоинства с твоей точки зрения представить нетрудно… Но вот что я очень хотел бы знать, Ирка: когда вы сошлись? После того, как я сел, или до?
— Зачем тебе это? — усмехнулась она. — Только лишнее расстройство.
— Значит, все-таки до… — Локотков перевел дыхание и с силой сжал ладонями голову. — Это мне обидно. Ах, как это мне обидно, Ирка!
— Обидно тебе, голубчик! Ну, пообижайся. Теперь ты на меня пообижайся. А то раньше все как-то выходило наоборот.
— Побойся Бога, что я тебе сделал, что я тебе сделал, за что тебе на меня было обижаться? Только если так, по мелочам. Мы ведь дружно, вроде бы, жили, и вдруг — стал совсем тебе не нужен…
— По мелочам! Конечно, для тебя все были мелочи, ты у нас был такой раскованный весь, свободный. Без предрассудков. И друзья тоже подстать. А теперь тебе никто из них и руки не подаст, несмотря на всю прошлую вашу вольность и чихание на старомодную мораль. Они вообще, по-моему, в данное время как-то зависли. От старой морали отказались, а новая… откуда им ее взять? Может быть, я ошибаюсь. Может быть, я ошибаюсь. Но руки тебе все равно никто из них не подаст. Побоятся, да и соблазн велик — тебя унизить. Помнят, что ты тоже никого не жалел, и презирал жалельщиков. Поэтому будет именно так, как я сказала, и ты уж не сетуй на судьбу.
— Постой, послушай! Во-первых — почему ты думаешь, что я к ним пойду? Поверь, мне не нужно ничьего участия, обойдусь и без него. Во-вторых — за что ты хочешь непременно меня унизить? Дай мне понять тебя. Ну, я натворил, отсидел там, меня долго не было…
— Да не в этом, не в этом дело! Пойми: относись я к тебе по-другому — ни на что бы не посмотрела, на край света бы за тобой побежала, рожи бы в кровь царапала за тебя! Случись такое, к примеру, с Игорем…
— Крепко он тебя… — заикнулся Локотков.
— Да, крепко! И ты замолчи, а то получишь по морде и вылетишь сейчас отсюда! Сиди и пей свой чифир… так называется? Да, насчет твоих вопросов… Ты пришел ко мне первой, знаешь, что между нами все кончено, знаешь мое отношение к тебе — и все-таки ждешь, что я тебя пожалею. Не отпирайся, я вижу. И так же ты пойдешь к другому, третьему… Пока тебя тут не было, я успела поговорить с твоими… друзьями по несчастью, так, что ли, скажем. Коллегами… ну, ты понимаешь, о ком речь! Просто любопытно было, каким ты вернешься. И уловила одну общую черту: все перед ними как будто в чем-то виноваты. Конкретно — в том, что одни там мучились, терпели лишения, а другие в это время здесь якобы наслаждались жизнью, срывали цветы удовольствий, И это возносит их теперь над другими, дает право требовать компенсаций. И ты будешь их искать, пока не надоест, или пока не подкатишься снова. Это сейчас глупость для тебя, а поживешь — вспомнишь. Тем более, что никто с тобой на эту тему разговаривать не станет больше, я уверена. Теперь другое: обо мне и о тебе. Понимаешь, когда ты ушел, мне было не до анализа наших отношений. Появились иные проблемы, ты был мне вроде бы безразличен, и все. И только вот сегодня, сейчас я поняла, насколько тебя ненавижу. Ненавижу, и ничего не могу с собой поделать! Поэтому и срываюсь.