Последний вираж штрафбата
Шрифт:
— Что ты предпочитаешь получить вначале, на первое мая — ушко возлюбленной со знакомой родинкой возле мочки или пальчик, на который ты когда-то юношей так трогательно надел обручальное самодельное колечко, сплетенное тобой из проволоки?
Борис старался говорить ровным твердым голосом, чтобы ушлый негодяй не почувствовал его страх за жену.
— Послушай, Артур, зачем ты втягиваешь Ольгу в наши мужские дела? Ведь ты же любил ее, я знаю.
— Я и сейчас к ней отношусь особенно, — сказав это, высокий статный мужчина сразу как-то сгорбился, потерял выправку, словно пиджак, под которым подломились плечики. Тюхис отвернулся от Бориса, отошел к окну и стал убежденно говорить, даже не столько Нефедову, сколько самому себе, что в интересах дела надо уметь переступать через личные чувства, иначе ничего не достигнешь. При этом Артур крутил в руках увесистый бронзовый подсвечник в виде статуэтки Наполеона, взятый им со стола.
— Впрочем, ты прав, я не стану ее убивать, — вдруг передумал он и аккуратно поставил статуэтку на место. — Тюремный врач говорит, что если курс инъекций специальных препаратов продлить еще дней на десять, то пациентка превратится в овощ.
Артур снова метнулся к ненавистному сопернику, который когда-то украл у него единственную женщину, которую он по-настоящему любил в своей жизни. Тюхис с негодованием закричал вмиг осипшим голосом.
— Да пойми же своим тупым солдафонским умишком: ее сознание вот-вот необратимо распадется на кусочки, как рассыпанная по полу коробка со стекляшками для мозаики! Останется лишь физическая оболочка, а той Ольги, которую мы с тобой знали и оба любили, больше не будет, никогда!
Перекошенное лицо калеки дергалось, словно в конвульсиях. На щеки Бориса летела слюна из изрыгающего проклятия в его адрес рта.
— Как же я тебя ненавижу! И почему она выбрала такую примитивную устрицу, как ты!
В глазу «циклопа» заблестела слеза. Поразительно! Но, кажется, серийный убийца и в самом деле чувствовал себя адвокатом, пытающимся спасти невинную жизнь.
Чуть ли не в первый раз в жизни Нефедов не знал, как ему поступить. Борис стоял, словно громом пораженный. С одной стороны, он ни при каких обстоятельствах не мог подписать донос на честных людей. Но с другой — у него теперь просто язык не поворачивался в очередной раз ответить склоняющему его на предательство мерзавцу «нет». Ведь это означало бы дать свое согласие на то, чтобы палачи в белых халатах из тюремной больницы своими уколами превратили мозг возлюбленной в труху. И все-таки он должен был выдавить из себя твердое: «Я отказываюсь».
Нефедов кардинально отличался характером от тех изначально порядочных людей, которых в разное время Тюхису удалось сломать и превратить в предателей. В страшные годы массовых репрессий появилось особенно много сдавшихся, напуганных и потому переставших бороться, чем действительно побежденных. Но Борису легче было умереть, чем пойти на подлость. Как бы ни прижимали его к стенке, он никогда не встанет на сумеречный путь предательства. «Пока ты не сдался, ты не побежден» — такое у этого человека было жизненное кредо. Прирожденный воин, он всегда умел сражаться до конца за себя, за дорогих ему людей, и сломить его было невозможно. Много раз Борису приходилось заглядывать в бездонные зрачки смерти, и всегда он находил выход из, казалось бы, совершенно безнадежной ситуации, как тогда в Испании в тридцать восьмом…
…Под крылом расстилалась широкая долина, окаймленная горами. От снежных вершин веяло прохладой. Накатывающие с северо-запада огромными белыми клубами облака нисколько не тревожили пилота. Можно было не бросать то и дело тревожные взгляды в сторону облачного фронта, опасаясь не проморгать внезапно вынырнувшего из облака врага, ведь Борис находился в собственном тылу за десятки километров от передовой.
Долина меняла свой цвет от светло-изумрудного до чернильно-синего. Хотелось приземлиться и хотя бы на полчаса забыть о войне, обо всем на свете, вдохнуть аромат сочных трав и цветов, подставить лицо степному ветру.
Но именно оттуда, казалось, из самой высокой травы шустрым кузнечиком выпрыгнул выкрашенный в зеленый цвет тупорылый ястребок. Видимо, он появился со стороны горного перевала и незаметно прокрался над самой травой. В какой-то момент Борис понял, что к привычному гулу двигателя собственного самолета и свисту ветра добавился новый, незнакомый ему звук. Появился запах выхлопа чужого мотора. Нефедов оглянулся и уперся взглядом в знакомый силуэт.
— Вот так фокстрот! — помнится, только и смог ошарашенно вымолвить он тогда.
Это был такой же, как у него, лобастый поликарповский И-16. Солнечные лучи мешали Нефедову рассмотреть надвигавшуюся на него смерть. И все-таки он различил сквозь серебристый диск вращающегося винта голову в коричневом шлеме за козырьком кабины — лев сбросил овечью шкуру!
Борис почувствовал, как из его организма мгновенно выветрился хмель, оставшийся после ночной гулянки. Голова сразу стала ясной. В то время полеты с похмелья практиковались достаточно часто в советской авиации, а на пилотов, совсем не потреблявших исконно русские напитки, смотрели даже с подозрением и могли объявить шпионами. Накануне воздушных парадов уже назначенных на ответственный полет героев-летчиков приглашали на кремлевские банкеты, где тосты непрерывно следовали один за другим. Пролетев над Красной площадью, пилоты снова всей компанией отправлялись на официальный банкет или к кому-нибудь домой за накрытый стол. В строевых полках тоже все значимые события — окончание учений, присвоение очередного звания, награждение орденом — обычно отмечались дружескими посиделками со спиртным. И никого из командиров не смущало, что сидящие за столом люди назавтра назначены на плановые полеты. Так что молодой советский военлет не чувствовал особых угрызений совести, когда пил всю ночь в компании друзей и подруг. Тем более что утром ему предстоял не боевой вылет, а рутинная воздушная прогулка в собственном тылу.
Вообще, в юности Борис умел очень технично заливать усталость, скуку, горечь от потери боевых товарищей разумным количеством спиртного. Потом следовали танцы, спорт. Так что к новому полетному дню он подходил в хорошей физической и психологической форме. При этом Нефедов придерживался жесткого правила: не пить перед боем, как некоторые его сослуживцы, заправлявшиеся алкоголем в то же время, когда их крылатые машины заправлялись топливом.
…Обнаружив у себя на хвосте изготовившийся к атаке самолет, Борис мгновенно протрезвел. Внезапное появление противника выглядело кошмарным сном. По обшивке нефедовского самолета застучали пули. Машина задергалась, словно живое существо, которое расстреливают в упор из пулемета. Тряска усиливалась. Приходилось изо всех сил сжимать рычаг управления, чтобы его не вырвало из рук. Только божественным провидением можно было объяснить то обстоятельство, что на обычно прибывающие из Союза без бронезащиты кабины самолеты, собиравшие этот ястребок испанские механики по собственному почину установили кустарно изготовленную бронеспинку пилотского сиденья. Борис сжался всем телом, инстинктивно стараясь сделаться как можно меньше. Он буквально влип корпусом в контур бронеспинки. От изрыгающих свинец пулеметов его защищали всего 4 миллиметра стали. Но эти миллиметры спасли ему жизнь. Гулко отзывались в позвоночнике удары расплющивающихся о бронеплиту пуль. Ему еще «повезло», что фалангистам достался пулеметный вариант «ишачка», вооруженный парой пулеметов ШКАС калибра 7,62 мм. Будь в распоряжении врага пушка ШВАК, Нефедова не спасла бы никакая бронеспинка. Даже одного двадцатимиллиметрового снаряда было достаточно, чтобы гарантированно разнести фанерный ястребок вдребезги.
Свинцовые шмели с противным визгом метались по кабине. Один из них ужалил летчика. Проклятье! Обожгло правое бедро, крупный обломок отбитой пулей приборной доски ударил по кожаному шлему в районе виска. Сразу все поплыло перед глазами, как от сильнейшего боксерского удара. Все-таки попал, сволочь! От бедра вниз по ноге заструилась горячая кровь. Изрешеченный истребитель трясло, как крестьянскую телегу на булыжной мостовой. В кабине потянуло дымком, раненого пилота начал душить кашель от едкой гари. Но, на мгновение померкнув, сознание летчика вскоре прояснилось — в стрессовой ситуации его молодой организм задействовал скрытые резервы выносливости. Голова снова работала с четкостью автомата.
Даже в открытой кабине «ишачка» становилось жарко, словно в парной. Вся прелесть проплывающего под крылом пейзажа перестала существовать для погибающего пилота. Под самолетом сейчас колыхалось что-то зыбкое, неразличимое, опасное. Где-то там костром в бурьяне он должен был до срока закончить свою молодую жизнь. Страх, отвращение к смерти в горящей машине охватили Нефедова. Когда тебе всего 23 года и всю эту ночь смуглолицая красавица, не понимающая ни слова по-русски, только с помощью языка своего юного прекрасного тела учила тебя танцевать страстную севильяну — танец любовников, а потом вы с ней кружились в танго, и ты еще помнишь теплый бархат ее плеч, то в собственную скорую смерть поверить невозможно. И тем не менее спасение казалось невозможным.