Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
Дождь и снег сеялись над Петербургом. Плясало над Невой пламя пожарищ, еще стреляли, но боя уже не было – достреливали последних. Россия пала.
– А ударницы эти, – прервал паузу солдат, – ну, бедовые были… Одна полроты выдержала. Таких мы, понятное дело, к себе записываем… А какая не давалась – ну тех ребята рвали…
На освещенных пожаром баррикадах тут и там виднелись трупы юнкеров и ударниц. Причем женщины, раздетые догола, были посажены на баррикады верхом и, мертвые, удерживались воткнутыми в них штыками.
– Ну, прощевайте, господа
И он зашагал обратно. Тут только Синегуб увидел, что он держит в руках фуражку кадета, которую и не заметил, как поднял. Водрузив фуражку на голову мальчишки, переставшего наконец рыдать, поручик спросил:
– Вас как зовут?
Тот шмыгнул носом и, козырнув, ответил:
– Александровского училища седьмого класса кадет Ла Форе. Де Ла Форе, – добавил он чуть смущенно.
– Вы что же, по своей воле в Зимнем оказались? – спросил Шапиро.
– Никак нет, господин портупей-юнкер, – ответил мальчик, – не по своей воле, а по совести…
– Скажите, кадет, – помедлив, спросил Синегуб, – оружие у вас есть?
– Есть, – ответил мальчик, как-то странно взглянув в глаза Синегубу. Тот помолчал и спросил:
– Кадет… Этих двоих… вы?
– Я, – просто ответил мальчик. – Ее только спасти не успел…
Он снова сморщился. Поручик положил ему руку на плечо, и они пошли втроем, растворяясь в темноте мокрых улиц.
10 сентября 1919 года, Украина, Ставка II армейского корпуса генерала Слащова под Бердичевом
Несмотря на совсем летний день, генерал кутался в свою ветхую шинель. На столе хаты богатого крестьянина стояли мед и хлеб, крытые рушником со сказочными птицами, ординарец-донец возился в углу с самоваром. Было тихо, казалось, природа устала воевать, все замерло, разморенное малороссийским полднем, и лишь только мухи, липшие к клейкой ленте-мухоловке, свисавшей с потолка, жужжали и звенели неугомонно, и особенно усердствовала одна, жирная, с зеленым отливом. Она жужжала громче всех и не просила – требовала.
Генерал посмотрел на нее больными глазами – он все хуже спал в последнее время, хотя и находился пока еще в хорошей форме. Но вот мухи, мухи, Господи, какая гадость, засрали Россию эти мухи…
Нина Николаевна неслышно встала из-за стола и, подойдя сзади к мужу, осторожно и нежно стала массировать ему шею и голову. Побагровевшее лицо генерала, стянутое маской отдаленной, только зарождающейся, но неотвратимой боли, слегка разгладилось.
– Спасибо, Ниночка, – уронил он чуть позже. – Это все нервы, нервы… «Боже мой, – томился между тем генерал, – это она… опять она, ужасная, неотвратимая мигрень, при которой болит полголовы и невозможно думать…»
Внезапно в сенях послышался шум, кудахтанье попавшей кому-то под ноги квочки, гром ведра, чертыханье, и перед генералом появилась небольшая, ладная фигурка его адъютанта Ла Форе. «Барон Александр Де Ла Форе», – как рисуясь, чуть грассируя, представлялся его адъютант вполне созревшим под южным небом девицам в городках и местечках, и у тех сладко замирали сердца: петербуржец, аристократ и душка военный!
На сей раз дамский угодник был бледен, взъярен, и глаза горели угольями на его едва еще знакомом с бритвой лице.
– Ваше Высокопревосх… Разрешите? – спросил он, роняя руку в перчатке от околыша корниловской, черной с белым кантом фуражки.
– Что вы, корнет, как в оперетке нечистая сила, всегда не вовремя являетесь? – недовольно спросил Слащов. Но в его надтреснутом голосе чувствовалось, что он любил этого юношу, и Нина Николаевна, погладив корнета своими лучистыми глазами, показала, что все нормально и можно говорить, генерал ворчит по привычке.
– Яков Александрович, вы видели, кто от командующего прибыл? – спросил Ла Форе.
– Ну, видел… Этот… как его… Товарищ министра, что ли… Из Освага [2] . Как его, дьявола… А! Пейдар. Он еще с Гучковым в Думе шелупонился.
– Ну, так и есть! Ваше Высокопревосх… Господин генерал! Помните, я вам рассказывал, как моя матушка с сестрой Нестерович из Комитета солдат, бежавших из плена, офицеров на Дон переправляли? Да они же и вам помогли, Яков Александрович!
Генерал показал, что помнит.
– А помните, я рассказывал, когда генерал Алексеев срочно просил денег для эвакуации офицеров из Одессы и Севастополя перед погромами? Они к Гучкову ходили, на коленях стояли, да тот денег не дал, помните?
2
Осваг – отдел информации и пропаганды при штабе Деникина.
Генерал смотрел на адъютанта не шевелясь, и донец в углу замер, сжимая в руках сапог, стянутый с трубы самовара.
– Так вот, эта гнида с Гучковым сидела, икру с осетрами жрала, а им отказали, и восемьсот офицеров тогда в одном Севастополе матросня разорвала, и брата моего первым, помните? Да я рассказывал Вам, Ваше Превосходительство, он мичманом был и погнал с корабля эту Островскую, большевичку из Совдепа, что к бунту призывала! Ни копейки с Гучковым они не дали, а он сейчас с жиру лопается, Ваше Превосходительство!
Слащов смотрел на своего адъютанта в упор, и боль в правой стороне черепа разгоралась, пульсируя, и генерал чувствовал, что безумие, черное, душное, накатывает на него, он уже не слышал корнета, в его голове живьем вставали рассказы очевидцев и сухие строки отчета деникинской контрразведки о событиях в Крыму.
Евпатория, 18 января 1918 года, Крым
Кованая крышка сдвинулась и поехала в сторону, и чья-то рожа, появившись в просвете, скомандовала: