Последний властитель Крыма (сборник)
Шрифт:
В жарко натопленном вагон-салоне почти тихо. Еще не собрались офицеры, проверяющие, как накормлены солдаты. Еще не дожарена баранья печенка и не готов гуляш для командующего и гостей, полутемно. Из приоткрытой печки плывут тепло и уют, и нестрашные тени пляшут и кривляются на потолке.
Слащов, как всегда, нахохлившись, сидел в углу. Нина Николаевна перебирала струны гитары, и полузабытые слова из какой-то другой, теперь нереальной жизни текли по вагону:
Не пробуждай воспоминанийМинувших– Ваше Высокопревосх… – тихо кашлянул неслышно возникший адъютант, сотник Фрост. – Пятнадцатый раз губернатор Татищев звонят, об исходе боя справляются, в портах паника, все грузятся. Конвой у трапов еле сдерживает толпы…
Слащов резко вскинул голову и уперся тяжелым взглядом в сотника.
– Что же ты, голубчик, сам ему сказать не мог? Так и передай, что вся штабная сволочь может слезать с чемоданов, III корпус спас Крым…
Телеграмма ушла дословно, и еще долго в штабах и кофейнях негодовали по этому поводу сытые и брюзжащие генералы, недовольные нарушениями поставок черной икры спасители Отечества из Освага, а также поставщики имущества и вооружений для армии: кто это посмел усомниться в их храбрости и патриотизме?
Генерал-майор Яков Александрович Слащов получил выговор от Деникина за эту дерзость и очередное уголовное преследование по поводу «захвата и растраты» казенных средств в размере 13 миллионов в золотом эквиваленте.
29 марта – 3 августа 1918 года, станица Елизаветинская под Екатеринодаром
Первой роты Корниловского полка оставалось несколько человек. Они лежали в грязи, не отстреливаясь, пока била артиллерия красных, и, стараясь экономить патроны, стреляли только наверняка во время атак сорокинцев.
Командир второго взвода, прапорщик Капранов, повернул голову к поручику Арсеньеву:
– Володя… Кажется, крышка… Беги, если сможешь, в штаб – следующей атаки мы не вынесем, а я прикрою пока контратакой…
Выждав момент, Капранов вскочил и с криком: «В атаку, за мной, ура!» – бросился в сторону красных.
За ним не встал никто, только его невеста Наташа, ушедшая в Ледяной поход вместе с ним, ростовская гимназистка, белокурая и очень красивая, в которую было тайно влюблено полполка. Во время боя она ложилась сзади Капранова, меж его раскинутых циркулем ног, и, если кого ранило, переползала и перевязывала.
Прапорщик Капранов умер на бегу от пули в сердце, и, через секунду получив ранение в лоб, упала Наташа. Ее, еще дышащую, отнесли в лазарет, и было страшно видеть, что она и без того маленькая, стала еще как будто меньше в не по размеру сшитой форме.
Она умерла, не приходя в сознание, еще до вечера.
Поручик Арсеньев бежал по рыхлому полю, стараясь не слишком кланяться пулям и разрывам, храня гвардейский форс, но при этом моля Бога: «Добежать
С этой мыслью он рухнул в яму, служившую штабом Корниловского полка, и, откозыряв, доложил командиру – полковнику Неженцеву:
– Посыльный первой роты, господин полковник! Велено передать: не будет резервов – не выстоим никак, господин полковник!
Неженцев, мельком глянув на Арсеньева, сухо бросил:
– Сам вижу! Да нет же, нет у меня резерва!
В яме, кроме полковника, находились его помощник капитан Саблин и прапорщик Иванов, влево и вправо лежали цепи корниловцев, и по их рядам гуляла смерть.
Красные наступали в 8–12 цепей, в перерывах между атаками невозможно было поднять головы, так как артиллерия забрасывала белых гранатами с такой частотой, что звуки разрывов сливались.
Арсеньев, отдышавшись, почувствовал себя лишним. Приказаний ему никто не отдавал, возвращаться в роту казалось самоубийством, но представить себе, что они там погибнут, а он здесь выживет, поручик тоже не мог.
Перекрестившись, он собрался было нырнуть между разрядами вон, в роту, как на дно ямы упала граната.
Взрывом оторвало полступни Иванову. Шинель Саблина была вся залита кровью, и было неясно, что с ним, и левая кисть Арсеньева, как срезанная бритвой, повисла на лоскуте кожи.
Саблин лежал, не шевелясь, но Арсеньев и Иванов, корчась от нестерпимой боли, кричали так, что Неженцев, оставшийся невредимым, оторвался от бинокля и кинул им:
– Извольте мне не мешать!
Офицеры отползли в другую яму, находившуюся сзади. Там им стянули ногу над коленом и руку над локтем проволокой, чтобы остановить кровотечение, и свернули им по цигарке – ни бинтов, ни медикаментов больше не было.
Иванов, еще совсем мальчик, рыдал навзрыд и старался подавить стоны, цигарка, дрожавшая в его руке, все не попадала и так и не попала в рот.
К Арсеньеву подошел бородатый солдат.
– Дай-ка, Вашбродь, помогу, – предложил он, и Арсеньев, поняв, отвернулся. Солдат достал из сапога финский нож, зажег какую-то тряпку, вынутую из кармана, и прокалил лезвие. Взяв Арсеньева за предплечье (того сразу стала бить крупная дрожь), солдат одним движением отсек кисть, и кинул ее куда-то назад, проговорив:
– Неча тебе, сынок, на нее любоваться.
Через 10 минут полк подняли в атаку, последнюю за этот день. Впереди цепей бежал высокий полковник Неженцев со «стейром» в руке, и через пару минут его принесли назад мертвым. Атака белых захлебнулась окончательно, сил на прорыв больше не было.
– А знаете, господа, кажется, нас кинули. Крышка нам, – услышал негромкий голос Арсеньев и пришел в себя.
Он лежал с группой раненых человек в пятнадцать, в какой-то хате. Рядом с ним в последнем ряду лежали капитан Вендт, Иванов и гимназист Ростовской гимназии Муравьев, раненный в ногу и в голову по касательной.
– Да бросьте, капитан! – горячился Иванов. – Не смеют они нас оставить…
Вендт, с раздробленным бедром, говорил горько и устало:
– Давайте без сантиментов, прапорщик. Корнилов бы не бросил, да он убит. С нами им не вырваться, возьмут только легкораненых. Война, прапорщик.