Последний выстрел. Встречи в Буране
Шрифт:
На голубоватом блюдце болотного озерка темными точками плавали дикие утки. Где-то в осоке всхлипывали кулички. Дмитрий стоял и жадно смотрел на диких уток. Как их достать? А утки резвились, ныряли, не боясь человека, они как будто знали; что этот человек хоть и в военной форме, но ничего не сможет сделать им дурного — он безоружен...
Наступила третья ночь — темная, холодная. Небо еще с вечера заполонили отары туч. Подул ветер, и лес угрожающе застонал, заскрипел, будто недовольный чем-то. В одной гимнастерке стало холодно, и Дмитрий разжег костер.
Молчаливые, угрюмые, с осунувшимися,
«Неужели и Толмачевский умрет нынешней ночью ? А дальше чья очередь?» — подумал Дмитрий, и эта мысль обожгла ему сердце.
В стороне о чем-то перешептывались Кухарев и сержант Борисенко, потом Кухарев подошел, тронул Дмитрия за плечо, отозвал от костра.
— Дело, доктор, такое — людей искать надобно, — сказал он. — Нужно идти в село за подмогой. Без харчей мы долго не протянем. Тут за лесом село есть — Подлиповка. Мы, помнится, одну ночь ночевали там, когда на передовую шли. Большое село. Я бы сам сходил...
— Нет, нет, что вы, — перебил Дмитрий, — вы не дойдете.
— В том вся заковыка, что не дойду, и другой никто не дойдет.
— Я схожу. Сейчас же пойду, — решил Дмитрий.
— Ночью-то куда идти, заблудишься, а мы без тебя, доктор, как слепые котята... Ты утра дождись.
9
Было раннее осеннее утро. Ветер угомонился, небо посветлело, и его мягкая голубизна проглядывала сквозь вершины вековых деревьев.
Дмитрий шел напрямик. Можно было бы выбраться на дорогу — она обязательно вывела бы его к селу. Но он боялся дороги. Он и леса боялся, ему было жутковато продираться сквозь колючие заросли. Он часто останавливался, запоминая место, по которому шел. Но запомнить было трудно: все кругом похожее — лес и лес. Он стал все чаще и чаще надламывать ветки, делать ножом отметины на стволах, чтобы не сбиться на обратном пути.
Казалось, что он идет очень, очень долго, а перед ним все тот же лес — дремучий и бесконечный. И то, что можно выбраться из этой таинственной чащобы — вранье, выдумка. И то, что на пути можно встретить какое-то село — тоже выдумка. Здесь, кроме леса, ничего нет и не может быть. Иди сутки, неделю, надламывай ветки, делай отметины, обходи поваленные деревья, вернее даже не деревья, а трупы деревьев, но ты уже отсюда не выберешься...
И Дмитрия охватил страх, такой сильный, такой непоборимый страх, что он стал слышать какие-то хрусты, шорохи. В каждом хрусте, в каждом шорохе ему чудились шаги врага — то ли зверя лютого, то ли еще поопаснее — фашиста. И со зверем он сейчас не справится, и перед вооруженным фашистом бессилен... Был бы у него револьвер... Проспал он свой револьвер, не услышал, как Бублик вытаскивал из кобуры оружие, подарок Анны Андреевны.
Неожиданно до слуха донесся петушиный крик. Дмитрий остановился, прислушался. Неужели где-то рядом село? Нет, нет, почудилось. От страха многое может почудиться... Но вот впереди раздался короткий собачий лай. Значит, и в самом деле — там село. Село — это спасение. Село — это
Дмитрий бегом кинулся вперед, не обращая внимания на колючий кустарник.
Вот оно — село! До него рукой подать. Дмитрий готов был кричать от радости, им овладело такое чувство, какое, вероятно, испытывают только моряки, когда после долгого, изнурительного плавания средь пустынного океанского безбрежья вдруг кто-то из матросов крикнет: — Земля!
Дмитрий выбежал из леса, перемахнул через какую-то изгородь. Ему некогда искать дорогу. Скорей, скорей в село, к людям. И вдруг он остановился, шлепнулся в картофельную ботву. По сельской улице шли строем немецкие солдаты. Дмитрий пополз назад, к лесу. Он полз по-пластунски, и если бы сейчас увидел его лейтенант Шагаров, непременно похвалил бы: быстро ползешь, молодец, Гусаров... Теперь он подполз под изгородь и только в подлеске остановился, тяжело и учащенно дыша.
«Дурило, мешок с мякиной, недотепа, ротозей, — нещадно бранил он себя. — Сперва нужно понаблюдать за селом, присмотреться, а ты кидаешься очертя голову».
Солдаты остановились у какого-то амбара. Из-за амбара вынырнул кто-то в белой куртке. Повар! У них там кухня! У Дмитрия заныло, засосало под ложечкой. Он сорвал жесткую травинку, пожевал ее. Во рту стало горько. Выплюнул горечь.
На чужую кухню он смотреть не мог и перевел взгляд на другой конец улицы. Улица жила какой-то своей непонятной жизнью. Верхом на палках бегали ребятишки, у колодца остановились, о чем-то судача, две молодицы, поодаль женщина загоняла во двор здоровенную свинью. Дмитрий ничего не слышал, а только видел все, как в немом кино. Его поражала несовместимость увиденного: на одном конце улицы — немецкие солдаты, враги, на другом — бегают ребятишки, судачат молодицы, женщина загоняет свинью во двор. Что это? Как понять? Как объяснить?
Дмитрия охватила злость и на ребятишек, и на молодиц, а больше на солдат, что расселись у амбара и жрут из котелков какое-то варево. Был бы у него пулемет, чесанул бы он по этим жрущим солдатам, подсыпал бы в их варево свинцовой приправочки... Но пулемета у него нет, и не может он помешать солдатской трапезе. Нужно уходить отсюда, пока не заметили. Уходить? А куда? К раненым? А что ты им скажешь? Не мог достать хлеба, потому что село занято немцами? Без хлеба ты не можешь, не имеешь права возвращаться, без хлеба ты им не нужен!
Пригревало солнце. Дмитрий лежал в подлеске и ждал — быть может, солдаты поедят и уйдут из села? Чтобы как-то убить время, он стал читать про себя стихи, что учил в школе.
Еще душа бокалов просит Залить горячий жир котлет...Он твердил и твердил эти навязчивые строчки. Злясь на себя, он силился отбросить их прочь, а строчки лезли в голову, прилипчивые и дразнящие, и от этого еще больше хотелось есть, и во рту бушевало половодье вязкой слюны. Он глотал слюну и старался не смотреть в сторону вражеской кухни, а кухня притягивала взор, как намагниченная. Да кто дал право этим солдатам так безбоязненно сидеть на его, русской земле, у русского амбара и скрежетать ложками по котелкам?