Шрифт:
Дмитрий ГАВРИЛОВ
ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ
"Пощады никто не желает!"
Автомобиль появился на утренней улочке средь вихря сухих листьев и мусора - блеклых желтоватых бумажек. Взвизгнула и без того стертая резина. Машина шумно затормозила. Мальчишка, разносчик газет, выронил однодневки прямо под колеса, отпрянул и прижался спиной к мокрой каменной стене. - Куда лезешь, пацан! Жить надоело!
– рявкнул на мальчонку водитель, высунувшись из окна. Тот диким зверьком посмотрел на него, затем на пассажира, пробормотал что-то невнятное, и вдруг пустился наутек - только пятки сверкали. Встречный ветер раздувал полы рваного замызганного пальтишки. - Ну, что ты скажешь, Макарио!?
– возмутился водитель. - Вот пострелёныш!
– усмехнулся пассажир. Водитель все еще недовольно гудел, гудела и сама машина. - Да, брось ты, Санчо!
– ответил Макарио, а пассажиром был он, и, приоткрыв дверцу, поднял с земли грязную однодневку, встряхнул ее брезгливо двумя пальцами, близоруко глянул на разворот. Во всю ширь там красовался правильный ряд букв..., слогов..., слов... до него не сразу дошел смысл заголовка: "Пожизненный Сенатор будет сегодня выступать в Парламенте!" - Санчо! Давай, дружище, жми в студию! - Ты думаешь, он все-таки решится?
– спросил водитель. - Похоже на то. Десять лет эта сволочь ни разу не заходила в здание боялся. Ему предсказали, как я слышал... Старушка одна предсказала, что из племени араукан. "Убийца моих сыновей сгинет лютой смертью в том же месте, где погибли они!" - так она пророчила, старая колдунья, а индейцы
– Если в предсказание верить, а наш Пожизненный Сенатор в них верит - не случайно новое здание на месте прежнего Парламента выстроили - все так и случится. И случится сегодня! Чую! Не знаю, как гадание, но профессиональное чутье меня давно не подводило. В студию, жми в студию
* * *
Грянуло орудие. Публика заорала, подбрасывая шапки. - Так их, так! Зеваки жрали пряную пицу и пили маисовую. Пленка шипела, ролики скребли, механика трещала. Вторая камера, наведенная на здание, бесстрастно фиксировала расстрел... Макарио замедлил скорость до предельной. Ста двадцати пяти миллиметровый снаряд устремился к дымящимся черным пролетам окон, проник в одну из этих уже пустых глазниц, рванул изнутри. Этаж ощетинился языками пламени. Затем снова работал первый оператор: - Чтоб они там сгорели, сволочи!
– вопила толпа. - Да здравствует Сенатор! Камера скользнула вдоль моста - четыре танка вели прицельный огонь, методично расправляясь с боекомплектом. На том берегу виднелись еще четыре машины. - Ну, что, Мак! Обгадились твои?
– директор по-отчески положил ему руку на плечо. Макарио резко обернулся, стряхивая ладонь, исподлобья глянул на директора. - Шучу, шучу!
– успокоил тот. Он снова развернулся к пульту. Камера дала наезд на первый этаж. Сперва он, Макарио, не понял, что это. Резкости не хватало: колючий кустарник с редкими листья - это сейчас, десять лет спустя, камеры сами меняют межфокусное расстояние, выдержку и прочее. Подходы к Парламенту были блокированы по всему периметру мотками спирали Бруно. Клочья одежды и мяса висели повсюду. Раскуроченный дверной проем на метр от верха был забрызган мозгами справа и слева. Сотни трупов не успевших вбежать внутрь бедалаг громоздились тут же. - Ты снимал?
– деловито осведомился директор студии, попыхивая сигарой он так и стоял за спиной. - Нет!
– отрезал Макарио, - я был там, я успел. За окном часы городской колокольни пробили двенадцать. Жители Сиудад-де-примера-корона, или просто Сиудада, готовились отобедать.
* * *
Он был там, он запомнил все, до единой детали этого кошмара наяву. На верхних этажах люди сгорали, как свечки, лишь понаслышке зная, что такое Освенцим. Оказалось, журналисты врали, хорошо горят не только евреи. Хорошо горит любая плоть. Да, в двенадцать орудия умолкли. Зрители на мосту жевали пирожки и жрали маисовых соленые хлопья. Час передышки. Целый час тишины. По внутреннему радио к укрывшимся в здании обратился Председатель станция работала едва-едва, что называется на ручном приводе. Четвертые сутки без света, тепла и воды. Четыре дня и три долгих ночи, как дикие звери в клетке. Говорил он недолго, хотя знал что сказать и умел находить даже в самые страшные мгновения самые нужные слова. Потом послышалась мелодия, едва различимая прерывающаяся скрипом и скрежетом помех:
....жили смелые гордые люди, разорвавшие бремя оков. Но сегодня мы снова в неволе. Почернел небосвод над страной. На борьбу за свободную долю подымайся народ трудовой!
"Венсеремос", "Венсеремос"! Над страною призывно лети! "Венсеремос", "Венсеремос"! Это значит, что мы победим!
Но радио умолкло. И в жуткой, леденящей тишине кто-то молвил: - Сейчас снова начнут! - Мы не сдадимся! Честь превыше жизни!
– твердо сказал Макарио. Санта выхватила у него громкоговоритель и кинулась к окну, выходящему на мост. Она просила военных не стрелять, она убеждала их, что в здании только штатские, и что у них тоже есть семьи. Оружие только у внутренней охраны, но им положено по роду службы - они охраняют законно избранную власть. В ответ рявкнуло танковое орудие, за ним второе. Здание содрогнулось до фундамента. - Сволочи! Жадные грязные сволочи!
– подумал Макарио, и бросился к Санте, чтобы увлечь ее внутрь - конструкции еще держали. - Палите! Стреляйте, предатели! Всех вам не перестрелять!
– выкрикивала она, срывая голос в хрип. - "Венсеремос", "Венсеремос"! Над страною призывно лети!
– донеслось с верхних этажей. Все, и Макарио, и Санта, вслед за ним подхватили: "Венсеремос", "Венсеремос"!
– это значит, что мы победим! Пространство разверзлось, разорвалось тысячью криков, крики слились в единый гул. Людей разметало. Макарио швырнуло к стене, но сознание не покидало его ни на миг, и он успел о том пожалеть. Сверху упало окровавленное тело Санты. Он ощутил на груди и на лице теплую жижу. Щуря глаза, слезящиеся в вонючем дыму, Макарио углядел, что полголовы у девушки было начисто снесено осколком. Огромная бетонная плита, нависнув над комнатой, грозила рухнуть всей своей тяжестью. Отпихнув труп, Макарио неловко перекатился, здание снова трясануло, он, было поднявшись, опять упал... Стараясь не смотреть под ноги, Макарио пробирался к выходу, шатаясь от стены к стене. Коридор был завалена еще трепещущими телами женщин и подростков, кровавое месиво присыпали штукатурка и битый кирпич. Дышать тоже совершенно невозможно! Всюду витал запах гари, смешанный с вонью испражнений. Одна, еще не старая, баба привалилась к окровавленной стене, руками она зажимала хлюпающую дыру на животе - ладоней не хватало. Макарио рухнул на колени, его вывернуло, еще и еще. Глянув вперед последний раз, он закрыл глаза и пополз на четвереньках. Пальцы ощущали только липкую массу, пару раз его кто-то хватал за ногу, а может, цеплялась вывороченная арматура. Так он полз, пока не уперся в камень противоположной стены коридора.
* * *
– Хрен ли их жалеть?
– брякнул директор - Куда они лезли, видно же стреляют!
– добавил он, но уже неуверенно. Если бы Макарио не уловил этой неуверенности, он бы тут же съездил дураку по харе. Уже потом, когда он вел собственное журналистское расследование, Макарио выяснил, во что обошлась Сенатору, простите, Пожизненному Сенетору, эта кровь. За каждый выстрел - тысяча зеленых. Каждому офицеру старше капитана - квартира в лучших домах проклятого богами и страной Сиудада. Но и тогда многие отказались, поплатившись карьерой. Именно тогда он встретил Санчо. Этот лейтенант был одним из немногих, кто стрелял, но затем, словно очнувшись, ужаснулся собственному злодейству, не принял тридцать серебряников. Мечтавший с детства о карьере военного, Санчо бросил службу, запил, и наверно, окончил бы дни либо в выгребной яме, либо в психушке, если б не Макарио. Журналист собирал материал для репортажа, Макарио работал уже на испанское телевизионное агентство, и не скупился, лишь бы добыть показания очевидца "с той стороны". Найти бывшего танкиста в кабаке на самой окраине Сиудада оказалось значительно легче, чем его разговорить. Санчо уничтожал текилу литрами, но на рассказы был сдержан и в подпитии. - Сколько же ты, скотина, народу угробил?
– разозлился Макарио. - Все мои, не сосчитать по пальцам, - прохрипел Санчо, роняя голову в кружку, но потом приподнялся и добавил, заплетающимся языком.
– Кстати, мой танк последним стрелял по зданию. Это я сделал тот последний выстрел, что вошел во все кинохроники!
– он ударил себя в грудь и окинул журналиста пьяным взором. Как же? Макарио отлично помнил эти ужасные кадры. Вот он, обуглившийся дом с развороченными мертвыми окнами-глазницами. Только красный флаг на шпиле. Оператор снимал точно из-за башни, он ловко сумел засечь сам момент выстрела - камеру чуть подбросило, но широкофокусник не выпустил здание из объектива. Осталось разве странное ощущение, что выстрел ушел в пустоту. - Правда, мой снаряд так и не долетел, - пьяный лейтенант почти угадал его мысли.
– Ха! Не мог же он пройти мимо. Не! Я и на стрельбах-то ни разу не промахивался. Что бы я, да промазал?... А если бы даже и не попал, снаряд где-то взорвался бы. А он просто исчез, Санта-Мария, как не было! Хотя стрелял не холостым, уж точно... И тогда журналист не выдержал, Макарио вмазал "очевидцу" от души, и потом еще несколько раз ногой, когда пьяный лейтенант упал в грязь... Санчо разыскал обидчика на следующий день. Когда этот бывший танкист вошел в номер - Макарио не узнал вчерашнего собутыльника. Санчо был скромно и чисто одет, только воротничок оказался не выглажен. - Ты хотел знать правду?
– тихо, но внятно, произнес Санчо с порога. - Ну, заходи, коль нашел, - пригласил его удивленный журналист. - Да, Сенатор приказал, и мы выполняли приказ, - сказал Санчо, присев на подоконник, - Постой! Не перебивай меня! Я сам пришел. Я знаю, что ты хотел бы еще раз съездить мне по роже, а может, и не раз. Да, там было убийство ни в чем неповинных людей... Поверь, если бы все так просто решалось - я стал бы уже капитаном. - Но ты ушел из армии. Почему? - Считай, что из страха. Потому что завтра я мог бы оказаться на их месте, или того хуже, мне одна индианка нагадала генеральские погоны, - отвечал Санчо.
– И мне, случись новая заваруха, пришлось бы со временем отдавать тот же приказ. - Мне тоже было страшно, - признался Макарио, - страшно, потому что я видел это собственными глазами. А сейчас меня трясет от ненависти. - Ты и меня ненавидишь?
– просто спросил Санчо. - Да, ненавижу, и с каждым новым днем правления Сенатора, и его, и тебя я ненавижу все сильнее. - Тогда ударь!
– предложил Санчо и зажмурился. - А пошел ты...
– выругался Макарио и отвернулся. С тех пор они были вместе.
* * *
Пожизненного Сенатора в народе звали "Ихо-де-песка" или "Рescado-el-Рeleador", хотя на драчливую рыбу он походил мало. Жирный, обрюзгший, уже совсем седой - он сильно изменился за последние годы, подумал Макарио, - Сенатор выбрался из машины под приветственые крики обывателей. - Эль пелеадор! Эль пелеадор!
– вопили они, помахивая трехцветными флажками. - Эль пелеадор!
– кричали выстроенные в ряд детишки с полосатыми повязками. Сенатор мелкими шажками волочил тело по ступеням, он глупо и самодовольно улыбался, изредка норовил повернуться, чтобы приветственно помахать рукой, но увлекаемый женой и дочерью, не смог бы это сделать так браво, как прежде. Дочь Сенатора первой прошмыгнула в дверь. Получив некоторую свободу, Сенатор ухитрился-таки развернуться к толпе и поднял ладонь. - Эль пелеадор!
– снова весело кричали детишки, будущее Сиудада. Макарио нажал "стоп-кадр": "Неужели, так и не понял, что над ним издеваются?" - удивился журналист и глянул на экран, где от края до края багровели сенаторские пальцы толстые, как сосиски. Затем он снова включил запись. Из Парламента шла прямая трансляция. А Макарио сидел в душной студии, как в парилке, изредка попивая из бутыли, припасенной заботливым Санчо. - Ну, что?
– осведомился тот, протиснувшись в комнатку через узенькую маленькую дверь. - Выступают. - А он?
– еще раз спросил Санчо. - Молчит. Кивает. Похоже, ничего уже не соображает, - зло отвечал Макарио, отхлебывая из бутылки. - Так, он же Пожизненный Сенатор, ему не положено. - Сейчас заседание кончится, тогда у него непременно будут брать интервью, - предположил Макарио. Он не ошибся. Массивные двери с вызолоченными ручками - турецкие реставраторы постарались на славу - медленно открылись. На экране возникла бородатая, до коликов в желудке отвратительная физиономия ведущего вечно просенаторской передачи центрального канала. Правда, за минувшие годы и этот типчик порядком поистрепался - отметил Макарио. - Мы ведем репортаж из самого центра нашей демократии!
– начала выговаривать бородатая морда, выпучив глаза. Макарио сплюнул и прослушал начало его лизоблюдской, как всегда, речи - ... лет назад в этом здании был погашен последний очаг ... (камера дала сбой) ...изма, доставшегося нам от мрачного застойного прошлого. Мы обращаемся с традиционным вопросом к Пожизненному Сенатору, что возглавил государство в трудные для страны годы! Можно по-разному относиться к этому великому человеку, можно его уважать, можно любить, можно стесняться проявлять свои чувства - ясно одно, прежний тоталитарный режим был сломан, чтобы на его месте расцвела новая, сильная и могучая... - Олигархия, - окончил его мысль Санчо. - Господин Пожизненный Сенатор! Что вы думаете...
– спросил бородатый ведущий с выпученными глазками. - Смотри, смотри! Он будет говорить, - указал на экран Макарио. - Что, сам?
– усмехнулся Санчо. - Э-э, мэ...
– начал Пожизненный Сенатор и рубанул рукой - Э, понимаешь ли! Когда мы боролись с темным прошлым...
– он перевел дух, обвел публику взглядом, камера поползла следом и нащупала в толпе сочувственное личико известного режиссера, прославившегося фильмом "Пять встреч с Пожизненным Сенатором". Личико с тремя подбородками улыбалось оратору. Обнаружив поддержку публики, он продолжил, - ... Вот, мне не дадут соврать. Э-э, мэ, ммм... Здесь случайно, я повторю - сенатор повел пальцем, - случайно погибли мальчики. Э, понимаете ли? Да! ... И хотя их никто сюда не звал... Гм... Я, ваш Пожизненный Сенатор, прошу прощения у жителей, у матерей приговаривал он с расстановкой, - Сиудад-де-примера-корона... Что не уберег...
– Сенатор почти плакал. Он и Макарио вогнал бы в слезу, кабы не держал тот на руках обезображенный труп Санты, если бы не пел Макарио тем зловещим осенним днем "Венсеремос". Но в толпе сочувственно закивали убеленные сединами дяди, напомаженная плюгавая актриса промакнула глазки платочком. Камера вновь наехала на ведущего, который поддакнул что-то типа: лес рубят - щепки летят. Затем "Ихо-де-песка" лобзался с видными людьми города и прежними соратниками по борьбе. Камера дала задний ход, широкоугольник охватил всю залу. Затеяли "фотографию на память". Камера отъехала в самый дальний угол - столько нашлось желающих приобщиться к истории. - Все! Не могу больше! Гады!
– заорал Санчо. Макарио потянулся к выключателю, как вдруг высокочастотные колонки разодрал ужасающий звук, который с того самого проклятого дня он уже ни с чем бы не перепутал! Он дернулся, опрокинув бутыль, которая грохнулась на пол, разлетевшись на зеленые осколки. Дешевое пойло брызнуло в лицо, но Макарио глядел на экран, где багровые клубы дыма смешались с пылью, прахом и пеплом... Потом что-то щелкнуло, а трансляция и вовсе прервалась. Еще пару минут друзья обалдело смотрели друг на друга.
* * *
– Ты записал?
– прошептал Саша. - Елки-палки! Конечно!
– выдохнул Макар и покрутил пленку назад. Затем он пустил ее покадрово. Вот они выстроились, довольные собой государственные мужи и шлюхи. Вот и улыбка на устах, а виновник торжества полуобнимает одной рукой - дочку и какого-то рыжего с лисьим лицом, тут же слюнявый и потный стоит бывший первый министр, причмокивая губками. Ага... Веретенообразное тело, полет смазан, выскользнуло из-за камеры по направлению к группе. Там еще сидят и стоят, как ни в чем ни бывало, на лицах дежурные ухмылки, мол, ловко мы вас всех. Они еще не подозревают, что обречены, они и не догадываются, что были обречены с той самой минуты, когда лейтенант Саша сделал свой первый выстрел. - Это вам за Светлану, гады!
– подумал он, - Это вам за Санту!
– произнес он и смахнул непрошенную слезу. Макар вскочил и двумя нервными движениями распахнул окно, что выходило точно на Останкинский пруд. Над первопрестольной раскинулось бескрайнее небо, покрасневшее, точно невинная девица. - Завтра будет ветрено....
2000