Последний взгляд
Шрифт:
— Джеральда тоже еще нет, — сказала миссис Мерфи, — так что начнем без них.
Завтрак был сервирован на двух длинных столах, покрытых белыми скатертями. На столах стояли четыре бутылки реймского шампанского в серебряных ведерках, медные мисочки с паштетом, заливное из куропаток, холодная говядина, салями, сыр, масло, молоко и свежий французский хлеб. Зельда дала Скотту хлебнуть из маленькой серебряной фляжки, а со мной заговорила так, будто весь день умирала от желания поболтать со мной.
— Милый Кит, — сказала она своим прелестным дразнящим beauregard [8] голоском. — Я так рада, что Скотти вас не застрелил, я была почти уверена, что этого не миновать.
— Вздор, — сказал Скотт, сделав долгий глоток из фляжки. — Я стреляю без промаха.
— Посмотрим, что там у тебя, — сказала Зельда, берясь за его ягдташ.
— Не трогай, — закричал Скотт. — Я жду Эрнеста.
— Да к черту Эрнеста. Давай посмотрим, с чем ты пришел.
— Оставь, детка, — сказал Скотт, отнимая у Зельды ягдташ. — Тут у меня большой сюрприз для Эрнеста.
8
Здесь: зазывным, кокетливым (франц.)
Фиби очень мягко отняла у Скотта фляжку.
— Ги разозлится на меня, если узнает, что вы пили кальвадос. Это очень опасно, Скотт.
— Да, знаю, — грустно сказал Скотт. — Но я и без того опасен, Фиб.
Сара Мерфи безмятежно взирала на нас. Это была на редкость спокойная женщина. Она протянула мне стакан молока, я его терпеть не мог, но поблагодарил и отпил немножко. Сара была в белой кружевной шляпе с мягкими ниспадающими полями, и хотя над осенней травой кружили пчелы и разные насекомые, миссис Мерфи благодаря своей шляпе, хорошим манерам и склонности к благопристойным развлечениям придавала пикнику некую изысканность. Меня она подкупила всем этим легко. Но вскоре появились Хемингуэй и Бо, и атмосфера сразу изменилась.
— Эрнесту — ни слова, — прошептал мне Скотт, будто я только и думал, как бы поскорее все выложить Хемингуэю.
— А где Хедли? — спросил Хемингуэй, снимая с плеча ружье.
Я совсем позабыл о миссис Хемингуэй, а Фиби, как всегда почему-то застенчиво, сказала, что Хедли уехала в Фужер с Джеральдом Мерфи (он не участвовал в охоте), чтоб отправить телеграмму своим родителям.
— Она очень беспокоится об отце.
— Угу, — только и произнес Хемингуэй.
— Ну? — нетерпеливо сказал Скотт, не открывая свой наглухо закрытый ягдташ. — Показывай свою добычу, Эрнест.
Бо стояла рядом со мной, а я уписывал бутерброд с паштетом. Она подтолкнула меня острым локотком. Но я ревновал ее все утро и сейчас решил показать свою независимость. Я старался не обращать на нее внимания, пока она не сказала мне на ухо:
— Сколько же вы там со Скотти настреляли? Мы все время слышали, как вы стреляли, то один, то другой — бах, бах, бах.
— А чего же вы от нас ждали?
— Должно быть, вы очень часто промахивались.
Скотт осматривал ягдташ Хемингуэя; у них с Бо оказалось двадцать четыре куропатки — не то что наши жалкие десять.
— Ладно, — сказал Скотт. — Теперь поглядите наш.
Все столпились вокруг Скотта. Он развязал парусиновый мешок и, театральным жестом опрокинув его, вывалил жаворонка, коноплянку, ворона, черного дрозда, голубя, растерзанного воробья, куропатку и синиц. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Женщины неловко засмеялись, но были потрясены.
— О, Скотти! — воскликнула Зельда. — Это ужасно.
А Фиби сказала:
— Ради бога,что вы наделали, Скотт? Какой ужас!..
Хемингуэй молчал. Он, видимо, не знал, что сказать. Он смотрел на Скотта так, будто тот был вне всяких пределов морали, вне возможностей искупления и о нем не стоило даже думать. Потом он закричал хозяйским, властным голосом:
— Трезвый человек в здравом уме никогда не станет стрелять в коноплянок и жаворонков. Никогда!
— Я совершенно трезв, — негодующе возразил Скотт и гордо выпрямился.
— Но зачем, Скотт? Чего ради вы это сделали? — в отчаянии спросила Сара Мерфи.
— Хочу доказать Эрнесту, что смерть есть смерть, и что мы все умрем вот так же, и что на его счету множество убитых, птиц или зверей — это неважно. Убийство есть убийство, Эрнест. Отбор не оправдывает гнусности.
— Это что, такой принцип? — буркнул Хемингуэй.
— Конечно. Ты же возводишь в принцип свою идею об убийстве по выбору.
— Да будь я проклят, если дойду до того, чтобы ради какого-то принципа убивать синичек и певчих птиц.
— А разницы тут нет, — уверенно сказал Скотт. — Что львы, что соловьи, быки или антилопы — все равно…
— Это что джин, что виски — все равно, — сказал Хемингуэй. — Но погляди, что ты с ними делаешь. И, черт бы тебя взял, погляди, что они делают с тобой.
— Предоставляем слово доктору Эф Скотту Фицджеральду, сказал Скотт. — Доктор Фицджеральд утверждает, что лучше быть чувствительным алкоголиком, чем задубевшим здоровяком с непробойной шкурой. Вот в чем разница, Эрнест.
— Ох, ради бога перестаньте, — сказала Фиби, а Сара Мерфи добавила:
— Да, это уже какое-то ребячество.
И даже Бо сказала:
— Я охочусь с десяти лет, Скотт, но вряд ли меня можно назвать задубевшей.
Только Зельда не сказала ни слова. Она тихонько напевала «тим-та-та, тим-та» и плела венок из веток букового дерева, потом опустилась в траву на колени перед Хемингуэем, водрузила венок ему на голову и сказала:
Венок из роз для юных дней,Мирт — для годов расцвета силы,Фиалки — для могил друзейИ лавр — для Эрнста могилы. [9]9
Перефразированные строки из стихотворений английской поэтессы Кристины Россетти (1830—1894). Перевод Виктора Лунина.
Мне казалось, что Хемингуэй сейчас ее ударит, но он поднял бутылку шампанского, Из которой только что пил, и опрокинул ее над золотистой головой Зельды. Струйки потекли с волос на ее лицо.
Зельда вскочила на ноги.
— Какая гадость, Эрнест, оно же липкое!
— Это помазание, Зельда, — сказал Хемингуэй. — Ты помазана вином твоего безумия.
Зельда знала — Хемингуэй считает, что она не только ненормальна, но еще и дурно влияет на Скотта, позволяя ему пить, и мне стало жаль Зельду — на мгновение она показалась мне совершенно уничтоженной. Скотт упорно старался не замечать их дуэли. Но тут Зельда сказала слова, которые теперь, на расстоянии многих лет, кажутся столь грустно пророческими, что, вспоминая их, я восхищаюсь ее проницательностью и чутьем.