Последняя аристократка
Шрифт:
Сказал и тут же пожалел. В глазах музыканта появилась безумная надежда, он весь просто рванулся ей навстречу…
— Гражданин Гинзбург! — сурово одернул его Аренский. — Вы меня не так поняли. В ближайшем времени в поселке откроется ресторан…
Во взгляде заключенного сияющий свет заметно поугас, но он все же спросил:
— Ну, а инструменты-то есть?
— Будут. Надо лишь определить, какие заказать и сколько. Сможете это сделать?
— Смогу. Я ведь, молодой человек… простите, гражданин начальник,
— А вы сами на каком инструменте играете?
— В ресторане — на любом, — едва заметно усмехнулся Гинзбург.
Аренский разозлился. Он вдруг почувствовал несомненное превосходство над собой человека, который даже по лагерной иерархии был никем. Он никак не мог рассчитывать на снисходительное отношение к себе других заключенных, на хорошую пайку, на уважение. Скорее, наоборот. Именно таких, как он, блатари — то есть уголовники — загоняли под нары и заставляли выносить парашу. Их били все, кому ни лень, и перед таким человеком Арнольд теперь робеет?!
Но бывший дирижер оказался человеком чутким. Он сразу уловил перемену в настроении лейтенанта. Что-то чекиста — так заключенные называли между собой офицеров — стало раздражать. И Гинзбург принял выражение подчеркнутого смирения.
— Гражданин лейтенант желает, чтобы оркестр был мужской?
— Пусть будет мужской. Кроме певицы и скрипачки.
— Вы хотите, чтобы в оркестре играла скрипка?
Арнольд невозмутимо кивнул, хотя в душе его что-то дрогнуло. Действительно, почему он так уцепился за скрипку? Именно за женщину-скрипачку.
Оказывается, где-то на дне памяти даже не его, нынешнего, а маленького Альки сохранился образ женщины-циркачки. Она играла на многих инструментах, а скрипкой вообще владела виртуозно.
Арнольд вдруг отчетливо увидел себя стоящим за форгангом — цирковым занавесом — и подглядывающим в щелочку за выступлением артистки. Скрипка буквально летала вокруг нее. Женщина играла на ней в самых замысловатых позах, даже стоя на голове.
Ее облик стерся, потускнел, не помнилось даже имени, но вот ведь осталось — женщина-скрипачка.
Гинзбург хотел что-то сказать, но посмотрел на лейтенанта и опустил глаза. Подумал: в этом чекисте ещё осталось человеческое. Оно на миг отразилось в его глазах. Но тут же услышал будто наяву голос умершей жены Гали:
— Ты, Миша, неисправимый романтик!
Глава десятая
Катерина у себя в наркомате обычно не распространялась о том, что живет не в коммунальной квартире, как большинство сотрудников, а в отдельной двухкомнатной, а также о том, что у неё есть домработница.
Когда её отец истинный Первенцев Аристарх Викторович (она носила отчество мужа матери Остапа) женился на бывшей домработнице Катерины Евдокии Петровне, хозяйка почти не почувствовала особых трудностей в ведении хозяйства, тем более что маленький Пашка днем все равно был у деда, а если точнее, у его жены — она не работала.
Но когда Катя с Федором поженились, Евдокия Петровна посоветовала им взять домработницей Азалию Дмитриевну, которая просила найти ей место. Хорошо бы у хозяев, которых Евдокия Петровна знает лично.
— Я вроде уже приспособилась обходиться без прислуги, — начала было отнекиваться Катерина. — Да и Пашка скоро в школу пойдет.
— А кто сказал, что у вас с Федором Арсентьевичем не будет детей? — резонно возразила бывшая домработница, как оказалось впоследствии, она была права. — Да вы не беспокойтесь, Азалия — человек скромный, ест, как птичка, она вам в тягость не будет.
На том и порешили. Азалия Дмитриевна незаметно, но прочно взяла бразды правления хозяйством Головиных в свои руки. Она приходила, делала в квартире уборку, готовила обед и в шесть часов вечера уходила домой.
Как ни крути, с домработницей было не в пример удобней, так что сегодня Катерина, накрывая стол к ужину, подумала: надо сделать Азалии какой-нибудь подарок. Ведь она уже девять лет в семье Головиных.
Почему Катерина вдруг вспомнила о подарке домработнице, если до их с Федором годовщины осталось каких-нибудь три недели, а они ещё и словом не обмолвились о том, что такую круглую дату не грех бы отметить?
Она вошла в комнату к сыновьям, когда те бросали друг в друга подушками. Севке девять лет, уже не маленький, а Пашка-то, вырос, а ума не вынес. Пятнадцать, и все как ребенок!
— Павлик, маленький мой, — нарочно просюсюкала она, — у тебя скоро свои детки будут, а ты с Севкой в игрушки играешь.
— Скоро у него детки будут, скоро! — от полноты чувств запрыгал его ехидный братец. — Он вчера с Олькой Романовой целовался!
— Что ты врешь! — залился краской Павел. — Мы с нею французский переводили.
— Нехорошо ябедничать, Сева, — пожурила младшего Катерина.
— Вот я и говорю: доносчик! И чтобы ты ко мне больше с физикой не подходил. И английский я тебе переводить не буду.
— Я доносчик, а ты — врун! И ты целовался, а не французский изучал! Я не доносчик, я только маме сказал! — в голосе Севки зазвенели слезы.
— Все, все, успокоились и помирились, — строго сказала Катерина. — Как говорила ваша покойная бабушка Стеша: "Мыйте руки и идить до хаты!" Ужин на столе.
Обстановка за их семейным столом была сегодня напряженной. Пашка продолжал дуться на младшего брата, тот, задним числом почувствовав свою вину, пристыженно молчал.
Федор пришел, когда они уже усаживались за стол, и теперь угрюмо жевал, думая о чем-то своем.