Последняя башня Трои
Шрифт:
Она схватила меня за плечи:
– Ты убегаешь, потому что я некрасивая?
– Ну что ты! – Я осторожно снял ее руки со своих плеч (там должны были остаться синяки), потянулся к ее лунообразной голове, погладил соломенный ежик волос, погладил толстую щеку, заглянул в круглые водянистые глаза и, отступая, сказал проникновенно: – Ты очаровательна.
– Врешь, врешь! – закричала она. – Я все понимаю! Конечно, красота стоит денег. Но ничего: я откладываю свое жалованье и через год вернусь в Стокгольм с хорошим банковским счетом. Перестрою лицо в лучшей клинике пластической косметики, я уже выбрала себе образец, подтяну фигуру. Ты увидишь, какой я стану… Нет, я позвоню тебе еще раньше! Я прилечу к тебе в отпуск!
– Буду ждать, – проворковал я, отходя к двери. Я не сомневался, что она никогда не позвонит. Надо было только постараться в "Сиснеросе", в оставшееся время, не оказаться с ней опять наедине.
В дверях я спохватился:
– Прости, дорогая, один пустяковый вопрос по службе.
– Пропади она пропадом!!
– Ну, совсем пустяк, просто у меня сегодня что-то голова не соображает. Беннет говорил, что если в Совете Безопасности узнают, сколько самоубийств совершают подопечные, у вас и у него будут большие неприятности.
– Разумеется.
– Но как там могут этого не знать, ведь есть интернет?
– Что-о? – у Фридди как будто даже ярость поутихла, так мой вопрос ее развеселил: – А ты не понимаешь? Нет, правда, не понимаешь? – она засмеялась: – Ах ты, дурачок! А кто, по-твоему, посылает сведения в интернет?
– Вы сами. Ты хочешь сказать?…
– Ну, конечно! Неприятности никому не нужны. Самоубийц раскидывают по графам смертности от всяких болезней. Да разве дело только в самоубийцах! Для чего, по-твоему, Беннет мотается по лагерям с личными инспекциями?
– Я думал, это часть ритуала, для успокоения совести победителей. Вроде содействия предпринимательству подопечных или заботы о них в лагерных больницах.
– Ритуал ритуалом, – сказала Фридди, – но большим начальникам нужна реальная информация. Им необходимо знать, что в действительности происходит в лагерях. А как это можно установить? Есть другой способ, кроме личной проверки?
Я молчал.
– А для чего, по-твоему, Беннет отослал тебя на несколько часов? – смеялась Фридди. – Тоже не понял? Ах ты, мой честный русский дурачок!
Беннет в штабе встретил меня с озабоченным видом:
– Вы не успели пообедать, мистер Фомин? Тогда слушайте: налево по коридору автоматы – сандвичи, хот-доги, кофе, сок. Даю вам десять минут на то, чтобы подкрепиться, и отправляемся на заседание совета старейшин.
Уже в машине, которой управлял сержант-водитель, я спросил Беннета:
– Кто придумал такое название – совет старейшин? В лагере для стариков.
Беннет задумался на секунду, потом рассмеялся:
– Действительно, абсурд! А мы и не замечали. Вы остроумный человек, мистер Фомин. – И пояснил: – Этот совет – орган самоуправления, мы должны приучать подопечных к демократии.
– Стоит ли тратить силы? У них осталось не так много времени, чтобы использовать ваши уроки.
– Стоит! – решительно сказал Беннет. – Демократия – самодостаточная ценность. А кстати, как вам лагерь?
– Если смотреть, ни о чем не задумываясь, – все вокруг замечательно, торжество гуманизма.
– А если задуматься?
– Ужас.
– Вы, русские, сентиментальный народ, – усмехнулся Беннет. – Хотя, когда попадаете в ситуацию, из которой нет выхода, кроме работы, работаете не хуже других. Но, мистер Фомин, вы дали совершенно точное определение происходящему здесь: торжество гуманизма!
– Повесьте этот лозунг на лагерном кладбище.
– Мы воздвигнем его на месте штаба, когда умрет последний подопечный и лагерь сровняют с землей… А ну-ка подумайте: если человечество уподобить единому организму, кем были наши подопечные полвека назад, когда начиналась Контрацептивная война?
Я пожал плечами:
– Ну, террористами уж точно были не все.
– Эти люди были раковой опухолью, – сказал Беннет, – которая стремительно разрасталась. А то, что одни клетки опухоли вели себя активней, другие спокойней, для организма не имело значения. – Он задумался, потом продолжил: – Аналогия, конечно, условная, сейчас генная медицина не позволяет опухолям даже начинать развитие. Но мы говорим о прошлом. Подумайте, подумайте, какими средствами располагали тогда цивилизованные страны? Терапия была уже бессильна. Ни уговорами, ни помощью мы не могли остановить размножение отсталых народов, а значит, и порождаемый им терроризм. Мы могли сделать хирургическую операцию – испепелить всю их многомиллиардную массу ядерным оружием. Но такая операция погубила бы нас самих, на Земле вообще никакой жизни не осталось бы. Вы согласны со мной?
– Согласен.
– Если вы помните, – продолжал Беннет, – у нас на Западе тогда раздавались голоса, призывавшие к христианскому непротивлению. Это означало, что мы должны были позволить нынешним подопечным, в то время кипевшим яростью и молодой силой, победить нас. Но раковая опухоль не может победить, мистер Фомин! Она может только убить организм, на котором паразитирует, и вместе с ним погибнуть сама. Или вы думаете, что, уничтожив цивилизованный миллиард и размножившись миллиардов до пятнадцати, эти люди благоденствовали бы на завоеванной ими Земле? С их-то средневековым сознанием, порождающим нетерпимость, лишающим их способности к научно-техническому прогрессу?
– Не думаю, чтобы они благоденствовали.
– Они истребили бы сами себя, мистер Фомин! Если бы мы тогда позволили им победить, ни одной из этих мумий, которые вызывают у вас такую жалость, – Беннет кивнул, указывая за стекло машины, – давным-давно не было бы в живых. Они все погибли бы молодыми, и погибли в мучениях – в междоусобных войнах, от болезней, наконец – просто от голода, потому что не смогли бы себя даже прокормить. Подумайте об этом, и вы по-другому посмотрите на комфортабельные лагерные больницы и даже на лагерные кладбища… Да, мистер Фомин, мы действительно исцелились от всепланетного рака гуманнейшим способом. Мы только остановили размножение раковых клеток. И это было наилучшим решением для всех, в том числе и для них самих.
Беннет помолчал, потом спросил:
– Вам известно понятие – конец истории? Наши философы предсказали его добрых сто лет назад, в конце двадцатого века. Они напророчили, что история закончится с повсеместной победой демократии и свободного предпринимательства. Философам следовало добавить сюда еще и бессмертие, уже в то время было ясно, куда идет наука. Они не додумали, жизнь их поправила. И сейчас можно уверенно сказать: через несколько десятков лет, когда умрут последние подопечные, родившиеся перед самой войной, долгожданный конец истории, наконец, настанет. Собственно, он уже наступил для большинства бессмертных обитателей Земли. Как вы считаете, многие из них помнят об этих стариках, доживающих в протекторатах и лагерях?… Вот именно! В лучшем случае наши бессмертные краем уха слышали о том, что существуют спецслужбы ООН, нечто вроде санитаров или ассенизаторов, которые где-то за горизонтом цивилизованного мира все еще копаются в последних людских отбросах минувшего. Вас не шокирует такое сравнение, мистер Фомин?