Последняя богиня
Шрифт:
Амлэн, все у штурвала, безупречно держит курс. Миноносец № 624 не отклоняется ни на одно деление. Прямая струя за кормой вытягивается позади нас до горизонта.
– Амлэн, передай-ка кому-нибудь штурвал и возьми мой бинокль… Мой, да не твой казенный бинокль, никуда не годный… У тебя ведь хорошие глаза?
Он смотрит на меня, удивляясь, что можно думать иначе.
– Конечно, да, командир.
– Так поищи-ка там… справа, впереди, да, и скажи-ка, не видишь ли ты там дыма? Одного или нескольких дымков?.. Там, совсем на горизонте?
Он берет бинокль с радостным видом:
– Не видно ли австрийского дыма, не так ли, командир?
– Да.
Он тщательно ищет и не находит:
– Нет, командир. Что касается до дыма, нет дыма… да и вообще ничего нет: ровно ничего! право! это пустыня…
– Ничего? Тем хуже!..
Он испытующе смотрит на меня сбоку и набирается смелости:
– «Хуже», так ведь вы сказали? Ну, тогда… если вы говорите – тем хуже, что должен был бы я сказать?.. Разве уже сказать, что дело из рук вон худо? Значит, опять откладывается последний конец, и не теперь еще мы с вами, с вашего позволения, командир, дадим разбить себе башку?
Наступает мой черед внимательно посмотреть на него:
– Что такое? Или тебе не терпится, чтобы тебе разбили башку?
Он тяжело пожимает плечами:
– Иногда – да!.. иногда – нет…
Ах! вон оно что! «Иногда – да?..» В самом деле, ведь я его командир! Может быть, по долгу службы прочитать ему наставление?
– Что такое? «Иногда – да?». Что ты, с ума спятил?
Он резким, упрямым движением качает головой справа налево:
– И не думаю!.. Во-первых, вы сами командир… при всем моем к вам уважении, вы, значит, тоже спятили, потому что вам еще больше, чем мне, не терпится, чтобы вам разбили башку. Ох, простите!.. Во-первых, конечно, верно, что это ваше дело, а не мое… а потом, вы мой командир… Но все-таки не нужно за это на меня сердиться… Коли человек не совсем дурак, вы знаете…
Да, я знаю. Он не дурак. А ночью… В Гефсиманском саду, я помню, он меня видел…
– Ты видел, Амлэн, дружище… ты знаешь. И ты не скрываешь, что знаешь. (Очевидно, это некорректно: ты не должен бы знать… Никто не должен бы знать, начиная с меня самого. Но все равно, хотя тебе все известно, я на тебя за это не сержусь. Любопытно, да?).
Я на него за это совсем не сержусь. До такой степени, что я ему отвечаю так же откровенно, как и он:
– Но ты и я, мой милый, здесь нет ничего общего! Возможно, что я не слишком стою за то, чтобы сохранить мою башку в целости, но у меня есть на это свои причины, ты можешь это предположить! Я думаю даже, что ты их знаешь, мои причины. Ты – напротив…
Он сразу поднимает голову. И его глаза прямо устремляются в мои глаза:
– Я напротив? Командир, мне кажется, что… предполагая, что я знаю ваши причины… мне кажется, что вы знаете также мои? Возможно, что я видел кое-что… Но вполне верно, что я вам об этом говорил. Вы не помните? Вечером, когда я вас увидел в первый раз… у решетки сада?..
Да, чтоб его… да, он мне об этом говорил, – его ребенок пропал, его жена неизвестно где… Какое я животное, что не вспомнил об этом сразу!.. Исправим дело!
Я подхожу к нему и кладу руку ему на плечо:
– Твой сынок, мой милый?.. и его мать?
– А как же?
И он продолжает.
– Командир… я совсем не стану говорить вам, что все это приятно… все то, что с вами произошло… и даже – он понижает голос – все, что с вами происходит и будет еще происходить каждый Божий день…
Он повернул голову и бросает позади нас на спардэк, под нашим мостиком, взгляд, который я ловлю на лету, и который меня смущает… и волнует, косвенный и быстрый взгляд, подстерегающий и беглый взгляд, от которого я чувствую, как дотоле неведомая мне дрожь внезапно пробегает по всему моему телу и проникает в глубь костей, холодная, печальная дрожь.
Амлэн продолжает:
– Нет, конечно… и вероятно на вашем месте я бы сильно бесился… но что бы делали вы на моем месте?.. Иметь жену для того, чтобы ее от вас скрыли, иметь сына и ни разу даже не увидеть его, моего мальчугана… Даже не быть уверенным, что когда-нибудь увидишь его… От таких болезней – не станете же вы говорить, что можно выздороветь?
Я ничего не стану ему говорить. Я поворачиваюсь и начинаю шагать по мостику, от правого борта к левому, потом от левого борта к правому. Под моими ногами миноносец № 624, готовый к бою, выставляет напоказ красный мат своего линолеума и желтый блеск своих медных частей. Экипаж, каждый человек на своем посту, ожидает часа боя, который пробьет, может быть, через десять минут. Экипаж весел, время и место кажутся благоприятными для самых интимных признаний. Но признание Амлэна скорее, походит на завещание. Вот почему, после всех моих размышлений, я опять подхожу к моему рулевому старшине и без предисловия кладу обе руки ему на плечи:
– Ну, рассказывай…
Он склоняется над компасом, как будто желая держать курс еще правильнее, чем до сих пор. Я всем телом наваливаюсь ему на плечи. Он этого, конечно, не замечает:
– Рассказать недолго. Я, вы знаете, нормандец, и мои родители, которые и теперь еще живут на родине, люди по-тамошнему зажиточные. И вот у них были насчет меня пышные планы, они хотели меня хорошо пристроить, женить на той или на этой, которая была бы так же богата, как я. Но если мне что-нибудь в голову втемяшится, я за это держусь крепко. Вот я и захотел жениться на работнице с фермы, она была скромная и красивая, но за душой ничего у ней не было, ни редиски. Мои родители, – их и отсюда слышно, – завизжали, словно два хорька. Мне тогда еще годы не вышли, у меня не было законного разрешения на вступление в брак, я не мог обвенчаться с моей невестой у священника и мэра, но я ей обещал жениться на ней, и она от меня забеременела. А у нас, Амлэнов, дать слово и сдержать – это всегда одно и то же. Мои родители это знали… поэтому вероятно, и сделали они то, что они сделали…
– Что же они сделали?
– Стали морить меня голодом, чтобы заставить отправиться в плаванье. Тогда они воспользовались этим временем и, пока я был далеко в море, удалили из нашей местности мою жену и моего ребенка. У какого дьявола они их запрятали, Господь, может быть знает, но он мне об этом не сказал. Увезли, надули меня! Это верно.
– Так что же?
– Так я ничего и не знаю. Никогда не мог ничего узнать. Мне оставалось сделать только одно… я это и сделал, как оно следовало…
– Что сделал?
– Набил морду моему отцу… Ну, конечно, он не хотел мне сказать, куда их запрятали, мою жену и моего мальчугана. Он мне все-таки ничего не сказал, несмотря на то, что получил пару пощечин… он меня только угостил своим проклятием на дорогу. Вы видите, командир, с этим ничего не поделаешь… И вы чувствуете, каково мне… Ах! клянусь Богом! австрийские снаряды будут желанными гостями! я их с радостью встречу.
Так! жена и сын без вести пропали, вот так положение! Невиданное дело в обычном быту. Как ни странна эта история, она кажется от этого лишь более правдоподобною. Я знаю нормандские семьи и знаю; каким недопустимо неравным браком кажется в их глазах союз парня, имеющего деньги, с девушкой, у которой их нет… А все-таки они верно были славной парочкой, этот грубый матрос атлетического сложения, кудрявый как баран, и под руку с ним его работница с фермы, «скромная и красивая»…