Последняя богиня
Шрифт:
Довольно продолжительное молчание. Вокруг нас австрийские снаряды бушуют как ураган. Мы будем разорваны на куски, прежде чем пустим в ход нашу последнюю карту.
– Арель, да что же это!..
Молчание, – и кто-то мне отвечает, не знаю откуда:
– Старший офицер сейчас убит, командир.
Убит?.. Ой!.. а я едва не выругал его, когда он был уже мертв!
Я делаю два шага по направлению к говорившему, и спотыкаюсь о что-то лежащее на полу, чему не следовало бы тут находиться… Что-то блестящее?.. револьвер?.. так?.. И я замечаю тело моего старшего офицера, последнее движение которого было сделано, вероятно, для того, чтобы помочь мне… хотя он и был «душкой»… вечная комедия!..
Мой старший офицер мертв, в этом нельзя сомневаться. Удар, который его поразил, не оставил следов. Даже на белом полотне его кителя не видно крови…
Впрочем, мне некогда понимать: это слишком быстро, и бой разгорается так яростно. Второй аппарат выпустил, наконец, свою мину. Я наклоняюсь, как я это делал только что, чтобы следить за струей. И вдруг в то же самое мгновенье замечаю другую струю, ближе, которая идет прямо на нас…
Австрийская мина, да?
Да. Она подходит. Она ударяется в нас. Она взрывается. И судно буквально разрезано пополам, словно репа ножом.
Кончено. Мы идем ко дну.
5…И снаряды, которые не пощадили никого
Мы прямо идем ко дну.
Кормовая часть, начисто оторванная австрийской миной, уже затонула. Передняя часть еще плавает, поддерживаемая водонепроницаемым отделением в носовой части, самой крепкой. Но в пробитые переборки просачивается вода, и ждать конца недолго. Нет спасения: остается только скрестить руки.
На мостике, еще почти не поврежденном, Амлэн, снова сделавшийся совершенно бесстрастным, опять взялся обеими руками за штурвал. Само собою разумеется, руля больше нет, он пошел ко дну вместе с кормой миноносца. Но Амлэн хочет умереть на своем посту, буквально на своем посту. Я одобряю и подражаю. Я, командир, господин после Бога, должен покинуть мое судно последним. И я сделаю, как Амлэн, несколько более, чем я должен: я буду ждать, чтобы мое судно меня покинуло. Здесь уместно немножко пококетничать на французский лад. Это, впрочем, единственная роскошь, которая нам еще дозволена.
К счастью, мы можем еще надеяться увидеть, как крейсер № 5, наш победитель – на мгновение, – нырнет вслед за нами и «напьется» из большой чашки» вместе с нами, если только наша мина будет так же счастлива, как и пущенная им.
Посмотрим!.. где же он, след этой мины?.. Я тщательно ищу, но ничего не вижу…
Нет! Я замечаю что-то… но что-то такое, чего я не ждал, и это внезапно заставляет меня стать на цыпочки, чтобы лучше видеть…
Дымки, только что виденные мною… дымки, которые я заметил за неприятельской линией… Эти дымки поднимаются и теперь на горизонте, высокие, густо-черные… И я насчитываю их целую вереницу… их столько, что на этот раз не может быть и речи об австрийских дымах: всего флота его апостолического величества императора и короля, конечно, было бы для этого мало…
Значит?.. Неужели эти дымки французские?.. или английские?.. В самом деле?.. Неужели нам грозит не такая уже невозвратная гибель, как я думал?..
Кто знает?
Мои пятки еще не прикоснулись вновь к полу, и миноносец № 624 еще не совсем затонул, когда внезапно бой принимает иной оборот. Под большими черными султанами, – это, конечно, султаны Франции или Англии, – вспыхивают короткие и быстрые огоньки. Пятнадцать секунд ожидая… «продолжительность полета»… и со всех сторон вокруг австрийских крейсеров, до сих пор наших победоносных врагов, вздымаются белые всплески воды, – совершенно так же, как только что они вздымались вокруг нас. Я оцениваю высоту всплесков: это был залп из орудий 138,6 – следовательно залп для пристрелки.
Именно так: под большими черными султанами видны теперь другие молнии, ярче, выше: это выстрелили двенадцатидюймовые орудия. Опять пятнадцать секунд, и продолжительность полета. И на этот раз не было всплесков. По крайней мере я их не видел.
Я увидел, как из самых корпусов крейсеров № 7, № 6, № 5 и № 3 прорвались четыре чудовищные вулкана красными языками пламени и белыми дымами. И потом я не видел больше ничего, не видел даже четырех крейсеров.
Через двадцать минут, вопреки всякому вероятию, французские истребители эскадры Курбэ, которая одним залпом только что выиграла сражение, подобрали уцепившихся за курятник Амлэна, Фольгоэта и трех других, оставшихся в живых с миноносца № 624; само собою разумеется, все были ранены или контужены. Но от австрийских крейсеров ничего не осталось…
Конечно, австрийская мина пощадила не всех: из семидесяти человек погибли шестьдесят пять. Но французские снаряды не пощадили никого.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
НОЧЬ
1. Раненый
За воротами госпиталя, – Мальтийского госпиталя, не столько английского, сколько итальянского, и смешанного, более гражданского, нежели военного, – за воротами двенадцать ступеней из плит розового мрамора, совершенно потрескавшиеся и как бы перегороженные мохом, лишаями, густой травой, и даже полевыми цветочками, вели сразу и прямо в покойницкую. Жилище мертвых являлось таким образом преддверием к жилищу живых.
Там находилось шесть трупов, а в ногах у них аккуратно стояли в ряд шесть гробов. И семьи, собравшиеся в полном составе, чтобы провести ночь подле мертвых, как требует того средиземный церемониал, без стеснения громко рыдали.
Освещение было самое скромное: зачем тратить королевское электричество, когда тот же самый средиземный церемониал заставляет самых бедных близких ставить пару церковных свечей около каждого покойника. Итак, двенадцать дымных огней плясали в тяжелом и зловонном тумане, который представляла из себя атмосфера этого места: смесь ладана, мускуса, свечного нагара и тления. Это угнетало до такой степени, что для глаз и для носа раненого, только что доставленного с поля сражения, первое знакомство с госпиталем не было весьма утешительно.
Люди, которые несли мои носилки, не преминули споткнуться при проходе об один из гробов, и прежде, чем я достиг моего собственного помещения, я едва не был предварительно – и грубо – свален в другое помещение, поуже, которое обыкновенно занимают раз и навсегда. Мертвец, зеленый в своих белых простынях, ухмылялся в полумраке, без сомнения обрадованный шуткой такого хорошего вкуса. А его близкие, болтавшие вокруг него, должно быть ради того, чтобы бдение было как можно благочестивее, завизжали от ужаса при мысли о кощунстве, едва не совершенном мною.
Прошли мимо мертвых и пришли к живым. И здесь было еще менее пышно, в особенности менее подметено. Сверх того, чувствовался жестокий недостаток в освещении: одна электрическая лампочка без абажура свешивалась с потолка, так что ничего не было видно и все-таки было больно глазам. К счастью, бесчисленные мухи усеяли стекло – и стены, само собой разумеется, и потолок впридачу – мириадами и мириадами черных точек, и сквозь эту сетку просвечивало электричество.
Что касается до четырех углов обширной впрочем залы, они терялись в самом глубоком мраке. И туда, в этот дружественный и союзный госпиталь, которого я не назову, так как не могу сказать о нем столько хорошего, сколько бы мне хотелось, туда сначала доставили нас пятерых – единственных оставшихся в живых с миноносца № 624: это было сделано, как только крейсер французско-английского флота мог высадить нас на берег.