Последняя бригада
Шрифт:
Сен-Тьерри в это время находился на стрельбище. Он как раз впервые надел новое небесно-голубое кепи с серебряной эмблемой саперных войск — гранатой. Ноги уютно чувствовали себя в сапогах, в руке удобно лежал хлыст, и лейтенант начал уже привыкать к вальяжной тыловой жизни. Когда он узнал, что в три часа утра немцы оккупировали Бельгию и Голландию и что через какой-нибудь день наши войска будут переброшены через границу вместе с частями разведки, хорошее настроение мигом улетучилось, уступив место гневу.
— Подумать только, ведь моя разведгруппа была в первом эшелоне, — сказал он лейтенанту Фуа. — А теперь они, наверное, уже в Бельгии. Маневренная война продлится не дольше восьми дней, а потом фронт установится и кавалерия уже не будет нужна. И в такое время меня заставляют тут сидеть бонной при мальчишках! Это насилие!
Он с досадой вспомнил о своем взводе мотоциклистов, оставшемся к северу от Арденн.
«Хорошо же я буду выглядеть, когда вернусь в группу! — подумал он и, вдруг заметив, что новое кепи ему мало, про себя добавил: — Чертово кепи жмет».
Обед прошел как в лихорадке. Инструкторы, за исключением Сен-Тьерри и еще двоих-троих лейтенантов, кипели от ярости. Ну почему они «не там» — не на дороге, не в гуще возбужденных эскадронов в пыли, вдали от криков, приказов и марш-бросков! В столовой завязывались оживленные дискуссии, кончики хлыстов размашисто бороздили карты с юга на север. Известия о последних событиях нарушили привычную монотонность жизни, кровь быстрее потекла в жилах, и это будоражило, и за всем этим крылась тревога, ибо рулетка наконец пришла в движение и жизнь каждого теперь была на кону. Военный спектакль становился реальностью.
От стола к столу летели громкие реплики.
— На конях ворвемся в Берлин! — кричали кавалеристы.
— Да мы там будем раньше вас! — парировали «моторизованные».
Одиннадцатого мая все жадно набросились на свежий номер «Фигаро», который продавался у ворот Школы. Там был опубликован приказ, отданный накануне главнокомандующим: «Нападение, которого мы ждали еще в октябре, сегодня утром произошло…»
Бельгия заявила, что «немцы развернули широкомасштабное наступление». Одновременно пришли известия о бомбардировках Нанси, Кольмара и Лиона. Поскольку во всех коммюнике муссировались сообщения о жертвах среди мирного населения (преимущественно после воздушных налетов на города), то везде, даже в самых маленьких центрах кантонов, возникла легкая паника. Население принялось лихорадочно перекапывать улицы траншеями, чего не делали с самой осени. Военные вели себя спокойно.
Курсанты принялись названивать в Париж. Могло так случиться, что из-за нестабильности ситуации курс обучения сократят с четырех месяцев до трех. Новость эта не имела под собой никакой почвы, но привела бригаду в веселое расположение духа. Ведь начало военных операций означало потребность в новых офицерских кадрах и быстрое продвижение по службе.
— Что хорошо в войне, так это то, что все возможно, — говорил Лопа де Ла Бом Большому Монсиньяку.
Двенадцатое мая: «франко-английская интервенция была молниеносной». Курсанты совершенно серьезно спрашивали себя: а вдруг война кончится раньше, чем пройдут три месяца, и они упустят свой кусочек славы? Об этом говорили даже с некоторой грустью. Все были уверены, что двинутся на захват Германии.
Механизированные дивизионы пересекли Бельгию за тридцать шесть часов. Курсанты из бригад бронетехники воспользовались этим, чтобы натянуть нос кавалеристам. Бобби потребовал, чтобы портной пришил штрипки к его брюкам.
Тринадцатого мая газеты запестрели крупными заголовками: «Наступление немцев в основном остановлено на всех фронтах». При этом никто не обратил внимания на слова «в основном». В тот же день напечатали еще одно сообщение: «Оккупация неприятелем Голландии провалилась». Ну еще бы, ясное дело: голландцы воспользовались оружием, которое им дала природа, и затопили свою территорию. Это напоминало войны времен Людовика Четырнадцатого.
Под конец дня приехала мадам Лервье-Марэ, маленькая, щупленькая, подвижная женщина, которая сама водила автомобиль и была постоянно занята какими-то своими мыслями. Они не были ни печальными, ни веселыми, но явно не давали ей покоя. Жак унаследовал от нее хрупкое сложение, острый нос, подвижную мимику и характерные интонации голоса. У обоих были круглые глаза и мягко очерченный рот. Но то, что портило сына, делая его немного женственным, у матери смотрелось весьма изящно.
С самого рождения Жака, то есть уже почти двадцать лет, мадам Лервье-Марэ не разлучалась с сыном, готовя для него блестящую карьеру, которой так жаждала. И мальчик привык к постоянному присутствию молодой матери, всегда находящейся в центре общего внимания. Мать сделала из него важную персону гораздо раньше, чем он повзрослел.
Мадам Лервье-Марэ сняла маленькую квартирку неподалеку от Школы в расчете проводить там выходные дни. Но в полдень тринадцатого мая, когда война приняла серьезный оборот, она вдруг решила поселиться в гарнизоне на берегу Луары.
Сына она нашла сильно переменившимся.
Он вел себя смущенно и раздраженно, словно стеснялся ее. Ему и вправду было неловко перед товарищами, что мать сопровождает его повсюду, даже на военной службе.
«Я больше ему не нужна, — подумала она с тоской. — Он даже не вспомнит о том, что я для него сделала».
Раньше у него не было этой манеры разговаривать стоя, заложив руку за пояс и поставив ногу на поперечину стула: жест, позаимствованный у Сен-Тьерри. Ее очень удивило и то, что сын ходит теперь к воскресной мессе.
— Щен… — Это было прозвище, которое Жак в детстве дал своему дядюшке, министру Лервье. — Щен велел тебе передать, что он хлопочет о том, чтобы тебя перевели в штаб, — сказала мадам Лервье-Марэ. — Только дай ему знать, когда начнутся экзамены.
— Да не хочу я в штаб, — ответил Жак. — Я хочу командовать разведгруппой. Получить хороший взвод — и вперед!
На этот раз тоска просто физически сжала грудь мадам Лервье-Марэ. Потом она долго гадала, под чье влияние попал ее мальчик. Кто стал примером для подражания? Ламбрей с его длинной шеей и перстнем на мизинце? Бобби с его сардонической улыбкой? Да нет, наверное, все-таки долговязый чех. Пожалуй, он из них самый симпатичный и самый искренний. К тому же она так часто ловила на себе взгляд миндалевидных глаз этого парня.
Не менее удивительно было и то, насколько поверхностными были знания мальчиков о войне и как мало интереса и доверия они проявили к новостям, которые она привезла из Парижа.