Последняя Ева
Шрифт:
– Могли бы, – согласился Артем. – Но если бы не вы, то и не приехали бы. Церковь какая… – вдруг сказал он. – У Спаса лицо – аж страшно.
– Разве страшное у него лицо? – удивилась Ева, вспомнив глаза репинского Спасителя в резном деревянном иконостасе. – По-моему, печальное лицо, живое.
– Не лицо страшное, а за него страшно, – пояснил Артем. – Как жить на свете с такими глазами?
Ева поразилась его словам. Ей это и в голову не пришло! А церковь Спаса Нерукотворного показалась ей суровой. Это была какая-то особенная, северная, суровая красота, так странно смотревшаяся
Об этом своем впечатлении она и сказала Артему.
– Да, – кивнул он. – Но это же Васнецов такую церковь придумал? Потому и сурово. У меня в детстве книжка была про Финиста Ясна Сокола, там рисунки были Васнецова. И я ее ужасно боялся, этой книжки. Такой темный, тайный лес… Извините, Ева Валентиновна, можно я закурю? – спросил он.
– Ну, если вам очень хочется, – пожала плечами Ева. – Вы, кажется, много курите, Артем? Я, во всяком случае, часто замечаю.
– Нет, вообще-то немного, – покачал он головой. – Только когда волнуюсь. А почему вы думаете, будто выпали из времени?
Ева удивилась его словам. Разве она сказала ему, что выпала из времени? Кажется, не говорила… Но она и в самом деле думала об этом: о непонятных причинах своей неприкаянности, которых не могла объяснить даже себе самой.
– Я не знаю, почему так думаю, – ответила она. – И я вообще-то не часто об этом думаю, но иногда само в голову приходит. Я, например, смотрю на своих родителей и понимаю, что они совсем другие, чем я. У них такое ясное, чистое сознание, и они сами хозяева своей жизни. А почему – этого я не могу понять. Но нельзя же все на время списывать, правда? – Ева вопросительно посмотрела в его внимательные глаза. – Конечно, оно меняется, но и люди ведь меняются, и каждый принадлежит своему времени. А мне иногда кажется, что я никакому времени не принадлежу.
– Но это же хорошо, – сказал Артем, не отводя от нее взгляда; он так и не закурил и держал в руке незажженную сигарету. – Это дорогая свобода, ей только позавидовать можно.
– Не знаю, – невесело улыбнулась Ева. – Я себе, во всяком случае, не очень завидую. А я, знаете, стояла сегодня в этой церкви и вспомнила… – вдруг оживилась она. – Вспомнила стихи, Мандельштама стихи, очень хорошие. Я только первую строчку забыла, но они как раз про это, по-моему. Там тоже он в церкви стоит, потом что-то такое про торжественный зенит, а потом: «…свет в круглой храмине под куполом в июле, чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули о луговине той, где время не бежит…» Может, мы за этим сюда и приехали? – засмеялась она. – Может, отсюда ее лучше видно, эту луговину?
Ей действительно стало легче, когда она вспомнила эти, словно под куполом звенящие, строки. А внимательный, серебряный Артемов взгляд сливался с ними, вмещал их в себя, и поэтому Еве легко было с ним говорить о том, что сама она едва осознавала.
И вдруг она заметила паутинку! Ту самую, прозрачную паутинку бабьего лета, которую уже привыкла считать выдуманной, несуществующей. Она даже здесь, в лесу, за весь день не видела ни одной.
– Артем, смотрите, вот же она! – невольно воскликнула Ева. –
– Какая паутина? – тряхнув головой, удивленно спросил Артем.
Серебряная, почти невидимая длинная паутина зацепилась за ветку и за его волосы. Ева вдруг совершенно по-детски испугалась, что вот сейчас он дернется и оборвет эту тонкую нить, и та исчезнет в прозрачном вечернем воздухе, как будто ее и не было никогда.
– Да вот же, вот она! – повторила Ева и, быстро шагнув к нему, протянула руку к ветке, за которую зацепилась паутина. – Погодите, Артем, не двигайтесь, а то порвется!
Она осторожно отцепила паутинку от ветки и от его волос, мимолетно почувствовав рукой, что они жесткие, как стальная проволока. Прозрачная нить лежала теперь у нее на ладони. Ева пальцем прижала ее к тонкому колечку – маминому подарку на шестнадцатилетие. В колечко было вставлено два крошечных бриллианта, один с внешней, другой с внутренней стороны – так, что второй, как будто на ладони лежащий бриллиантик не был виден снаружи. Теперь к нему и была прижата едва заметная серебряная нить.
И тут она наконец почувствовала неловкость. Что это с нею, в самом деле? Стоит взрослая женщина, припожиленная даже, как Галочка сказала, учительница к тому же – и показывает ученику какую-то дурацкую паутину! Что он должен о ней думать?
Но Артем уже протянул руку, коснулся кончиками пальцев паутины, прижатой к Евиному кольцу.
– А вы не видели раньше? – спросил он, и в его голосе Ева не услышала насмешки. – Они же по всему лесу летают, у вас прямо к щеке одна…
Он сделал какой-то быстрый, порывистый жест, и Еве показалось, что он сейчас коснется ее щеки. Но Артем опустил руку, отступил на шаг назад.
Молчание, в котором они стояли друг против друга над рекой, отделенные от всех крутым спуском к берегу и невысокой стеной кустов, сделалось неловким.
– Кажется, дождь сейчас пойдет, – сказала Ева. – И холодно становится, вы чувствуете?
Она поежилась, застегнула верхнюю пуговицу на длинном светло-сером плаще и накинула широкий капюшон. Короткая стеганая куртка была расстегнута у Артема на груди, но он ее не застегнул, по-прежнему неподвижно стоя под склоненными ветками кустов и держа руки в карманах.
– Сбывается прогноз, – добавила Ева, снова пытаясь развеять неловкость молчания. – Жаль, конечно, что в Ясную Поляну не удалось съездить этой осенью. А вы читали что-нибудь Аксакова? – поинтересовалась она.
– Читал, – помедлив, произнес он. – Про Тему и Жучку. И про аленький цветочек.
Ева не могла понять, что звучит в его голосе, но чувствовала напряженность его интонаций. Он наконец щелкнул зажигалкой, закурил.
– Пойдемте, Артем, – сказала она. – Электричка в восемь, а сейчас уже половина седьмого. Пока соберемся, пока до станции дойдем…
– А откуда вы знаете, который час? – спросил он, поднимаясь перед Евой вверх по узкой тропинке. – Осторожно, Ева Валентиновна!
Ева не успела ответить на его вопрос, потому что оскользнулась на сырой земле и чуть не упала. Он быстро протянул ей руку, но Ева в последнюю секунду успела схватиться за куст, и его рука повисла в воздухе.