Последняя Ева
Шрифт:
– Ниоткуда, – ответила Ева. – Я сама не понимаю, как это знаю. Просто чувствую, и все.
– Как цветок, – помолчав мгновение, сказал Артем.
– Или как курица! – засмеялась она. – Курица всегда в одно время на насест забирается. Во-он наши стоят, – помахала рукой Ева. – Слава Богу, никто не потерялся, кажется.
Разбредшиеся по лесу ребята постепенно собирались у «Избушки на курьих ножках». Но двое из них никак не появлялись, времени до электрички оставалось мало, Ева стала беспокоиться. Наконец показались из-за резного деревянного терема две пропавшие девочки, и все нестройной гурьбой отправились на
По дороге ребята умильно поглядывали на ту самую пристанционную забегаловку, в которой Ева когда-то пила кагор со шведами. Но, предупреждая их порыв, она громко сказала:
– Пожалуйста, ни шагу в сторону! Следующая электричка не скоро, не хотелось бы, чтобы всем пришлось ждать тех, кого мучит жажда!
Пожалуй, фразочка получилась слишком витиеватая для взрослых, в общем-то, парней, которым хочется пива. Но то ли они и сами собирались потерпеть до Москвы, то ли весь Евин беззащитный облик не позволял нормальному человеку обидеть эту Капитанскую Дочку, – во всяком случае, повздыхав, мальчики мужественно прошли мимо забегаловки.
Она радовалась сегодняшней поездке. И в самом деле, что-то неожиданное и хорошее было в этом дне, полном неяркого солнца, и в суровой церкви, и в пахнущем влажными листьями лесу… Еве нужна была сейчас поддержка, как воздух необходима, и она почему-то почувствовала ее в том, как прошел этот день.
Глава 14
Бабье лето в этом году оказалось совсем коротким. Уже в середине сентября дожди зарядили так безнадежно, что даже листья на городских деревьях не успели пожелтеть – сразу облетели под этими бесконечными ливнями. Зато в лесу полно было грибов, и отец радовался. Он любил ходить по лесу, но Еве всегда казалось, что папа словно стесняется бродить просто так, без видимой цели. Потому и любит, когда много грибов…
Родители привозили из Кратова огромные корзины опят, мама целыми вечерами занималась консервированием, Ева помогала, и время шло как-то незаметно.
Разве что Полинка немного беспокоила. То есть все было как будто бы хорошо: она училась в Строгановском, даже занятий, кажется, не пропускала, чего от нее вообще-то трудно было ожидать, и, что еще удивительнее, вечерами часто бывала дома.
Может быть, это как раз и беспокоило Еву: сестра всегда была стремительной, как рыжий вихрь, провести вечер дома было для нее проблемой – и вдруг… По утрам уходит в Строгановку, значит, пропускает любимое свое время работы, но и вечерами почему-то не берется за кисть.
Ева даже спросила ее об этом однажды.
– Мадемуазель Полин, а почему ты не рисуешь совсем?
Дело было утром, они завтракали на кухне. То есть это Ева завтракала, намазывала паштетом бутерброд, а Полинка только пила крепкий кофе, в который по детской привычке насыпала пять ложек сахара.
– Не хочется, – пожала она плечами. – А что, разве обязательно?
– Нет, раз не хочется – может, и необязательно, – ответила Ева. – Но вот именно и странно, что не хочется. Все-таки новая среда, впечатления. Только что с Казантипа своего вернулась – и не хочется… Почему?
Все они с облегчением вздохнули, когда, ровно тридцатого августа, Полина вернулась наконец из своего коллективного путешествия. Правда, она время от времени сообщала им по телефону, где находится, но, во-первых, слишком
Так что они обрадовались, когда странствие по степям наконец закончилось и черная от солнца Полинка возникла ранним утром в дверях квартиры. Даже на то, что она не сообщила о своем приезде, никто уже не стал обращать внимания. Хорошо хоть так!
На Полинке была длинная юбка, сшитая из двух цыганского вида платков и завязанная на талии ярко-алой веревкой, и огромная, не по росту тельняшка, на которой были вышиты какие-то живописные иероглифы. Рыжие волосы переплетены были множеством разноцветных нитяных «фенечек», на одной из которых болтался глиняный колокольчик.
Еще стоя на пороге, Полинка тряхнула головой, колокольчик хрипло зазвенел, и одновременно с этим звоном ворвался в дом запах сухих южных трав, а вместе с ним – чувство необъяснимой тревоги.
Тельняшку и колокольчик Полинка вскоре сняла и забросила в шкаф, сухие травы заварила в чае – а тревога осталась. Ее и чувствовала Ева, сидя рядом с сестрой за столом на кухне. Но причины этой тревоги она так и не понимала…
– Почему? – повторила Ева. – Тебе не нравится учиться?
– Не знаю… – неохотно произнесла Полинка. – Да нет, знаю, – тут же поправилась она. – Конечно, не нравится! Да я бы туда и не пошла, в Строгановку эту, если б мама не уговорила. Дурость спорола, ясное дело. Ну, жалко стало: мечта ее молодости, то-се – я и пошла.
– Но ты же еще так мало занимаешься, – осторожно возразила Ева. – Месяц всего… Неужели так быстро поняла, что тебе не нравится?
– А чего там понимать? – хмыкнула Полинка, поводя плечами любимым своим жестом, который папа называл цыганским. – Реализьм – знаешь, что это такое? Такой реалистический реализьм, крутить-вертеть эту натуру чертову, пока в глазах не зарябит.
– А это плохо? – улыбнулась Ева. – Все-таки должно же мастерство воспитываться, наверное.
– Какое еще мастерство? – поморщилась Полина. – Что это такое, можешь ты мне сказать? Как будто ящичек какой-то с инструментами – отвертка, плоскогубцы… Это же совсем другое! Ну ладно, на кого обижаться? – махнула она рукой и тут же вспомнила: – А однокурснички – не приведи Бог! Деревня глухая, и не смотри на меня так педагогично, я про Ломоносова тоже слыхала, – добавила она, поймав Евин укоризненный взгляд. – Один мне говорит: я, говорит, такое искусство, как у Модильяни, не понимаю и не принимаю! Это про Мо-ди-лья-ни художник говорит, не про Малевича даже – улавливаешь? Куда уж дальше ехать, если для него на импрессионистах все остановилось? Ну, с ним-то фиг, конечно, но я-то с какой радости должна это глотать?
Вообще-то Еве нравилось и Полинкино возмущение, и это знакомое движение худеньких плеч, и больше всего то, что они сидят вот так вот утром на кухне и разговаривают не о том, на сколько подорожал за неделю творог, а о Модильяни и Малевиче. Это по нынешним временам можно было считать редкостью. Даже в их далеко не жлобской школе разговоры все чаще велись унылые…
– Но ты же тоже, – на всякий случай сказала Ева, – ты же сама маслом любила рисовать и абстракцией не увлекалась, по-моему… Почему тебе вдруг не нравится реализм?