Последняя глава (Книга 3)
Шрифт:
– Будь он врачом, он, наверно, удивительно обращался бы с больными. Он католик.
– Это ему не помешало при выборах?
– Наверное, помешало бы, но его соперник оказался атеистом, так что вышло одно на одно.
– Политика - ужасно нелепая штука!
– А все-таки занятная.
– Раз уж Дорнфорд сделал такую блестящую карьеру как адвокат, значит, он человек напористый.
– Весьма. Мне кажется, он с этим своим спокойствием может преодолеть любые препятствия. Я его очень люблю.
–
– Я и не думала дразнить вас, Тони.
– Это все равно, что сидеть на пароходе рядышком я быть связанным по рукам и ногам. Пойдем покурим.
– Публика уже возвращается. Приготовьтесь объяснить мне мораль второго действия. Пока я никакой не вижу.
– Подождите!..
Динни глубоко вздохнула.
– Какой ужас! Я еще помню историю с "Титаником". Сколько жизней гибнет даром! Просто страшно становится!
– Вы правы.
– Гибнут жизни, и гибнет даром любовь.
– И у вас тоже многое погибло?
– Да.
– Вы не хотите об этом говорить?
– Нет.
– Я не думаю, чтобы жизнь вашей сестры пропала даром. Она слишком живой человек.
– Да, но она оказалась в капкане.
– Она из него вырвется.
– Не могу допустить мысли, чтобы ее жизнь оказалась испорченной. Нет ли какого-нибудь законного обхода, мистер Дорнфорд? Чтобы не предавать дела гласности.
– Только если ее муж даст повод.
– Не даст, он будет мстить.
– Понимаю. Тогда боюсь, что остается только одно - ждать. Такие истории обычно разрешаются сами собой. Католикам, собственно говоря, не полагалось бы признавать развод. Но если вы считаете, что есть серьезные основания...
– Клер всего двадцать четыре. Не может же она жить одна всю жизнь.
– А вы собираетесь?
– Я? Это совсем другое дело.
– Да, вы очень разные; но если ваша жизнь пройдет без счастья, это будет еще хуже. Настолько же хуже, как потерять чудесный день зимой страшнее, чем летом.
– Занавес поднимается...
– Удивительно!
– пробормотала Клер.
– Смотрела я на них, и мне все время казалось, что их любовь недолговечна. Они пожирали друг друга, как сахар.
– Боже мой, если бы мы с вами на том пароходе...
– Очень уж вы молоды, Тони.
– На два года старше вас.
– И все-таки на десять лет моложе.
– Неужели вы совсем не верите в вечную любовь, Клер?
– В страсть - нет. Лишь бы ее утолить, а там хоть трава не расти. Конечно, для тех, на "Титанике", конец любви настал слишком скоро. И какой: холодные морские волны! Брр!
– Разрешите мне накинуть на вас пальто.
– Знаете, Тони, я от этой пьесы не в восторге. Она переворачивает душу, а я вовсе не хочу, чтобы мою душу переворачивали.
– В первый раз она мне, конечно, больше понравилась.
– Спасибо!
– Все дело в том, что я рядом с вами и все-таки далеко. Лучше всего в пьесе те сцены, где изображается война.
– А мне, глядя на все это, расхотелось жить.
– В этом-то и заключается ирония.
– Герой точно сам над собой смеется. Даже мороз по коже подирает. Слишком похоже на всех нас.
– Лучше бы мы пошли в кино, там я мог бы хоть держать вашу руку.
– Дорнфорд смотрит на Динни так, словно она мадонна будущего, а ему хочется превратить ее в мадонну прошлого.
– Видимо, так оно и есть.
– У него приятное лицо. Интересно, понравится ли ему военный эпизод? "Ура! Флаг взвился!" {Припев английской матросской песни.}.
Динни сидела, закрыв глаза, чувствуя на щеках непросохшую влагу слез.
– Но она никогда бы не поступила так, - сказала она охрипшим голосом, не стала бы махать флагом и кричать "ура", никогда! Может быть, смешалась бы с толпой, но так - никогда!
– Ну, это сценический эффект. А жаль! Прекрасный акт, действительно очень хорошо сделано.
– А эти несчастные накрашенные девицы, которые становятся все несчастнее и все сильнее красятся, и потом эта "Типперери" {"Типперери" песенка английских солдат.}, которую они насвистывают! Война, должно быть, все-таки ужасная штука!
– Человек впадает как бы в экстаз.
– И долго он находится в таком состоянии?
– В известном смысле - все время. Вам это кажется отвратительным?
– Я никогда не берусь судить о том, что люди должны были бы чувствовать. Но, по рассказам брата, все примерно так и было.
– Это нельзя назвать жаждой "ринуться в бой", - продолжал Дорнфорд, - я ведь совсем не вояка по природе. Но говорить, что война - самое потрясающее из человеческих переживаний, уже стало штампом.
– Вы и теперь считаете это самым потрясающим?
– До сих пор считал". Но... я должен вам сказать, пока мы вдвоем... я люблю вас, Динни. Я ничего не знаю о вас, а вы - обо мне. Но это не важно. Я сразу полюбил вас, и мое чувство становится все глубже. Я не жду от вас ответа, я только хотел бы, чтобы вы иногда вспоминали о моей любви...
Клер пожала плечами.
– Неужели люди в самом деле вели себя так во время перемирия, Тони? Неужели люди...
– Что?
– Так себя вели?
– Я не знаю.
– Где же вы были?
– В Веллингтоне, только что поступил в школу. Отца убили на фронте.
– Мой тоже мог быть убит, и брат. Но все равно! Динни говорит, что мама плакала, когда объявили перемирие.
– Моя, наверное, тоже.
– Больше всего мне понравилась сцена между сыном и девушкой. Но в целом - пьеса слишком волнует. Давайте выйдем, я хочу покурить. Впрочем, нет, лучше не надо. Всегда рискуешь встретить знакомых.