Последняя глава
Шрифт:
— Только бы не оказалось тифа, — сказал он.
Слова эти быстро разнеслись по всему дому. Многие пансионеры стали помышлять о том, чтобы прекратить свое пребывание здесь, и завтра же, на второй день Нового года, уехать домой. Большой убыток для санатории. Рууд уложил потихоньку свой чемодан.
Приехал уездный врач. Воспаление легких. Он назначил больному капли и микстуру и уехал. Когда он приехал на следующий день, пациенту было хуже. На третий день он умер.
Такой случай в начале года!
Конечно, Самоубийца не преминул высказаться по этому подходящему поводу; он сказал,
Многие пансионеры уехали. Уехал корреспондент, Рууд, инженер и молодежь обоего пола. Ничто не манило их остаться, жизнь их только расцветала, и им нисколько не интересно было дождаться гроба доктора Эйена, увидеть, как его труп уложат туда и отправят на поезде.
Рууд нисколько не скрывал, что у него есть о чем подумать, время, мол, не позволяет ему дольше оставаться вдали от дела. Адвокату он сказал:
— А что касается акций, то теперь я достоверно узнал, что они заложены, Бертельсен не может их продать.
— Вот как, — ответил адвокат, не желая обсуждать этого вопроса.
— Но вы всегда можете выкупить из банка акции по курсу, о котором мы говорили, — сказал Рууд.
Да, Рууд видел на три аршина сквозь землю, адвокат вовсе не стремился к тому, чтобы войти с ним в более тесные сношения. Какая ему выгода заменить Бертельсена этим человеком, чтобы он мешался во все дела санатории? Нет. Спасибо. Кроме того, Бертельсен теперь проучен, адвокат не желал его унижения.
Ректор Оливер не уехал; не уехали также Бертельсен и госпожи Рубен и Эллингсен; адвокат Руппрехт, как директор, не мог покинуть свой дорогой Торахус, пока дела снова не придут в полный порядок; пока же он был занят тем, что по телеграфу и по телефону выбирал для санатории нового врача.
Следующей заболела фру Рубен. Удивительно, чем эта дама вообще поддерживала свою жизнь: она почти ничего не ела, ничего не пила, жила только ничтожными приемами пищи и пилюлями; в ней, должно быть, была большая сила сопротивления. Что это были за пилюли?
Какие-то таинственные пилюли, она получила их из Лондона, и каждый раз, после употребления, тщательно прятала. Старая санаторская горничная видела такого же рода коробочки из-под пилюль у «миледи»; казалось, было что-то большее, не одна интимность, между обеими дамами, — фру Рубен и англичанкою.
Бедная фру Рубен заболела и свалилась, — какая могла быть причина этому? Может быть, то, что она, против своего обыкновения, поела досыта в вечер под Новый год? Она лежала, и ее мучили всевозможные боли, а в ее прекрасных, глубоких глазах было чуждое ей выражение; было нехорошо, но она и слушать не хотела об уездном враче, наоборот: она должна была завтра встать, говорила она. Но, дело не шло на лад, она продолжала лежать, ей было нехорошо, но она не желала ничего слушать. Она получила по почте для примерки две пары остроносых сапог, они были из материи и лакированной кожи, и у нее не было никакой надежды, что ей удастся наткнуть их на свои больные ноги; но они, конечно, могли стоять там, как будто это был ее номер.
Они и стояли на туалете, когда пришел новый доктор.
Когда новый доктор, новый санаторский врач, приехал, все немного оживились в Торахусе. Пансионеры увидели его за обедом. Он был близорукий, худой и высокий; когда он наклонялся над тарелкой, то казалось, будто он вытягивал шею над балконом, чтобы разглядеть, что делается на улице. У него была прекрасная улыбка и умное и твердое выражение лица. Как врач, он был еще очень молод, но с ним приходилось считаться; уже отец его был врачом, и он родился врачом.
Войдя в комнату фру Рубен, он вежливо поклонился, представился ей и сказал:
— Неужели в таких сапогах вы ходите по горам? Ему бросились в глаза выглядывавшая из-под подушки коробочка с пилюлями, он вытащил ее, прочел, что на ней было написано, понюхал ее и сказал:
— Против чего вы принимаете это?
Охотнее всего фру отняла бы у него эту коробочку, и она обиженно ответила:
— Я их совсем не принимаю… почти не принимаю… Доктор встал, без дальнейших околичностей запер дверь, откинул одеяло с фру Рубен и сказал ей:
— Повернитесь-ка немного.
Закончив исследование, он спросил ее:
— У вас много таких коробок?
— Не знаю. Нет, наверно, не много. А что?
— Я не химик, но не думаю, чтобы такие пилюли могли возбудить у вас аппетит.
— Я ем столько, сколько могу, — ответила фру Рубен.
— Да, но вы должны есть больше. У вас не должно быть отвращения к пище, — сказал доктор, сунув коробочку в карман.
ГЛАВА XII
Доктор по очереди обошел всех пансионеров, справляясь об их болезнях. Бертельсен был совершенно здоров, он просто жил пансионером. Он с интересом расспрашивал о фру Рубен. «Я и фру приехали сюда вместе, — объяснил он, — и я не могу уехать без нее». Фрекен Эллингсен слышала это; она кинула на Бертельсена укоризненный взгляд, но это не произвело на него никакого впечатления:
— Я думала, что вы со мной сюда приехали, — убийственно-серьезно пошутила она.
— А вы зачем здесь, фрекен? — спросил врач.
— Я здорова. Впрочем, я завтра уезжаю.
— Конечно, я здесь не только для того, чтобы ждать фру Рубен, — сказал тогда Бертельсен. — Вы, ведь знаете, фрекен, что я небезразлично отношусь к делам санатории Торахус, мне приходится следить здесь то за тем, то за другим.
На следующий день фрекен Эллингсен уехала одна. Она поняла, что дальше надеяться бесполезно.
— Я после приеду, — сказал Бертельсен, — мне только надо наладить дело с постройками.
На другой день под тем или другим предлогом Бертельсен получил разрешение навестить фру Рубен; он выразил ей свое сожаление, утешал ее и дал ей понять, что она не одинока в своем страдании. Фру начала понемногу есть и спала уже лучше, она беседовала с Бертельсеном, как здоровая, шутила и была очень мила; она прекрасно провела время.
Выйдя из ее комнаты, он был великолепно настроен. У ног своих нашел он носовой платок фрекен Эллингсен; платок совершенно еще не был в употреблении и был бел, как снег; он поднял его и передал по принадлежности.