Последняя глава

Гамсун Кнут

— Ключница только, — сказал, вторично разочарованный Самоубийца.

— Она была молода и красива, великолепное тело, замечательно играла на рояле и на гитаре, очень музыкальная особа.

— Да, но все-таки…

— Я был влюблен в нее.

— А, это другое дело, — сказал Самоубийца. — И она довела вас до того, что вы пустили в ход палку?

— После того, как цветы не достигли цели — да. И после того, как подарки тоже не помогли. Нужно же найти какой-нибудь способ, не правда ли?

— Не могу судить об этом.

— Ну,

конечно. Но в такой нерешимости всегда за что-нибудь хватаешься. Но, конечно, когда имеешь дело с женой, с вашей женою, с моею женою, с человеком нашей среды, тогда совсем другое дело. Тут можно было бы сговориться. Но ключница… Вы ведь тоже не женаты? — спросил доктор.

— Я? Не женат.

— Ну да, я так и знал.

— Я еще не сошел с ума, — сказал Самоубийца. Доктор продолжал болтать с ним, довел его до известного градуса, и оба они сошлись на том, что трудно иногда бывает избежать женитьбы.

— Чем же кончилось у вас с девушкой? — спросил Самоубийца. — Добились ли вы того, чего хотели, без применения испанской трости?

— Нет, — отвечал доктор, — я этого… пока еще не добился. Вместо применения трости, я сделал другое. Я поехал сюда. Взял здесь место врача.

Продолжительное удивление и молчание.

— Это очень интересно, — сказал, кивая головою, Самоубийца. — Ну, а если ваша поездка сюда не поможет?

Доктор решительно:

— Тогда я поступлю, как кузнец.

На Самоубийцу беседа с доктором произвела, по-видимому, впечатление; он все время думал об этом и смеялся про себя. Но только несколько дней реагировал он на это и скоро опять превратился в того же озлобленного мизантропа, каким был раньше. Он разыскал фрекен д'Эспар, но к своему несчастию, нашел ее в курительной комнате вместе с ректором Оливером и неизбежно пришлось ему вступить в разговор с ректором. Для начала, он, желая быть любезным, сказал:

— Привет, коллеги!

Те, не привыкшие к его шуткам, молчали.

— Дня два тому назад я обратился к нашему новому доктору с этой вот раной, — сказал он, обращаясь к фрекен д'Эспар.

— Получили вы что-нибудь против этого? — спросила она.

— Да, два стакана грога.

— Два, стакана чего?

— Два стакана грога. Он применяет необыкновенные лекарства, временами пускает в ход испанскую трость.

— Шпунскую мушку, хотите вы сказать, — подсказал ему ректор, — но это лекарство обыкновенное.

Самоубийца отнесся с презрением к нему и ничего не ответил.

— А иногда он пускает в ход цветы. Он оригинал. Ректор, желая быть любезным, ответил:

— Да, цветы, это бывает иногда хорошо, они могут оказывать на больных благотворное действие.

Самоубийца продолжал обдавать его презрением. Фрекен сказала, кивнув головою:

— Да, это верно.

— Что верно? — спросил Самоубийца, — что цветы хороши? А почему не посылают пуговиц: перламутровых, роговых, оловянных?

Смех.

Ректор опять принял достойную

осанку, он не хотел больше шутить:

— Да, завтра я заканчиваю свое пребывание здесь.

Фрекен:

— О, уже завтра…

— Завтра я уезжаю. А вы когда уезжаете, фрекен?

— На днях. В один из ближайших дней.

— А вы, молодой человек?

На этот прямой вопрос Самоубийца задорно ответил:

— Я не уезжаю.

— Вот как, значит вас не призывают никакие обязанности?

— Но вас, насколько я понимаю, призывают?

— Понятно. У меня есть обязанности, и вы, конечно, не будете этого отрицать? — улыбаясь спросил ректор. — Мы, учителя, преподаем в школах и, по мере сил наших, приобщаем людей к тому, чему сами учились.

— Не верьте ему, фрекен, — сказал Самоубийца, — это не так невинно.

Фрекен чувствовала неловкость при мысли, что ее затягивают в разговор, и спросила примирительно:

— Ну, конечно. Школа ведь невинна?

— Школа извращает природу, она старается направить ученика по ложному пути, идущему совсем по другому направлению, нежели нормальный. Школа приводит по этому ложному пути прямо в пустыню.

Ректор сделал вид, что это очень забавно, больше ему нечего было делать.

— А я-то думал, что вышел из пустыни, — сказал он. Фрекен тоже засмеялась и приняла его сторону.

— Но вы должны же быть справедливым, господин Магнус, ведь ректор — большой ученый — доктор!

— Ректор, наверно, очень доволен собою, — равнодушно ответил Самоубийца. — Такими и должны быть все ректоры, иначе им невмоготу будет на кафедре.

— Ну, кафедра — не мучение, для нас это удовольствие.

Молчание.

— Так вы тоже уезжаете, фрекен? — спросил Самоубийца. — Ах, да, мы странники на земле, странствуем здесь и там, многие навсегда остаются в санатории. Вот давеча мы с доктором посетили кладбище, предназначенное нам, оставшимся…

Никакого ответа на эту непонятную речь.

— Может быть, я не точно понял вас, сударь, — сказал, стараясь быть любезным, ректор, — но что же, вам не нравится наша деятельность на кафедре?

Молчание.

— Ректор спрашивает вас, — напоминает фрекен.

— Ректор поступает по совести, — сказал Самоубийца, — в его школе дети учатся всевозможным наукам по всевозможным направлениям. Потом, после долгих, долгих лет, дети выходят из школы, конечно, но поступили-то они в нее телятами и жеребятами. Невозможно чтобы они запомнили все, чему учились, а если и помнят, то это все равно ни к чему. Они забывают, что составляет западную границу озера Эйерна, забывают, что у корнеплода нет чашечек. Первоначально школа посещалась в свободные часы, то было времяпрепровождение для взрослых, она превратилась в ад для детей. Когда же они вырываются из этого ада на волю, они уже состарились: многие облысели, многие наполовину ослепли, и еще многие — умерли. Детей не следует посылать в школу.