Последняя глава

Гамсун Кнут

— Проваливай!

И на пастбище в последнее время Даниэль работал уже не так усердно. Случалось, он в будни бросал работу, предоставляя картофелю и турнепсу самим о себе заботиться, и уходил в село.

Конечно, он потребовал на собственный страх оглашения: мог точно также потребовать и венчания.

В канцелярии пастора он узнал нечто другое: его встретили известием, что против венчания заявлен протест, что какой-то господин по фамилии Флеминг, заявляет права на невесту.

У Даниэля вытянулось лицо:

— Ну, в таком случае… в таком случае…

— Да,

в таком случае пастор не может…

— Да, но ведь это обман и выдумка с их стороны!

— Может быть, — сказал пастор, — но это совсем не хорошо, отношения стали неясны.

— Нет, все было ясно, недоставало только венчания. Дорогой господин пастор ведь все было уже решено, как вдруг приехал этот чужой и стал ее отговаривать; тут они оба помешались и желают все переделать.

— Да, сказал покачивая головою, пастор.

— Да, — сказал и Даниэль. — И кроме того, человек этот больной, он стоит на краю могилы, харкает кровью, и он был уже в руках полиции, и все такое. Говорят, он стащил какие-то деньги.

— Нет, то была какая-то ошибка, он показал мне бумаги, это дело улажено.

— Что же, — сказал Даниэль. — Конечно, — сказал он и помолчал немного. — Но ведь для нас было сделано оглашение.

— Да, — снова сказал пастор и покачал головою.

— И потом у нас ребенок.

— Да, ребенок… здесь тоже, кажется, не все в порядке.

— Тоже не в порядке?

— Флеминг претендует, что он отец ребенка.

— Что? — вскричал Даниэль и так и остался с разинутым ртом.

Священника поразило чистосердечие и непритворное, встреченное им здесь, изумление. Во всем этом было что-то неприятное и даже грязноватое, но его симпатии были на стороне Даниэля.

— Я, конечно, не знаю, как связать все это вместе, но у меня в книге вы показаны отцом ребенка. — Он раскрыл книгу и стал водить пальцем по рубрикам.

Даниэль пришел в себя:

— Да, у вас должно быть записано, что я отец ребенка. Ведь он был в отъезде, его и в стране-то у нас не было. Никогда не слыхал я подобных глупостей!

— Но он утверждает, что зачатие произошло до его отъезда из санатории. Это совпадает со сроком рождения ребенка.

— Со сроком! Конечно, может быть; но ребенок-то родился преждевременно.

— Гм! А вы уверены, что не ошибаетесь? — кротко спросил пастор, — Он принес мне свидетельство санаторского врача о том, что ребенок был доношенный.

— Это невозможно! Он сам написал это свидетельство! Ее ужалила гадюка, и она преждевременно родила.

— Да, в свидетельстве сказано днем раньше, или может быть, несколькими днями. Но ребенок был доношенный.

Несколько минут сидел Даниэль в величайшем замешательстве, потом вдруг вскричал:

— Но мать-то должна знать!

— Конечно, должна.

— Да. И она все время говорит, что я отец ребенка. Я никогда ничего другого не слыхал. То же самое сказала она в пристройке… и это слышали оба крестные.

Пастор покачал головою.

— Теперь-то она во всяком случае утверждает, что Флеминг — отец. Он и от нее

принес свидетельство.

Молчание.

— Да они оба с ума сошли! — сказал уныло Даниэль. Пастор очень желал помочь ему, но не мог.

— Для вас неблагоприятно, что ребенка записали в отсутствие матери, она всегда может отрицать то, что вы утверждаете.

— Да, но она этого не сделает, — ответил Даниэль, — это невозможно, мне надо только поговорить с нею.

— Ну, да, будем надеяться, может быть, все еще уладится. Я отлично понимаю, как все это печально для вас. Помните, что у меня в книге записаны отцом ребенка вы, а не кто другой.

Даниэль направился к двери:

— Значит, вы не можете нас повенчать?

— Гм… Нет, так прямо нельзя; мы должны раньше все выяснить. Попробуйте поговорить с нею и с ним, если можно; может быть, все и уладится. Будем надеяться.

— Но вы и другого не повенчаете?

— Нет. И я скажу ему это. Он, впрочем, и не требовал. Даниэль пошел на базар и закупил кое-что; он был очень задумчив, купил по хозяйству то, что помнил, и забыл другие, может быть, более нужные вещи, он словно спал на ходу и отвечал совсем невпопад. На обратном пути домой он основательно все обдумал, раз, другой останавливался и глазел в землю, затем повернулся и снова пришел на базар.

Нет, яростью и угрозами он ничего не добился, другое дело, если бы он мог сделать что-нибудь для нее… Он подошел к прилавку и попросил, чтобы ему показали шелковую ленту:

— Сколько стоит? — Он попросил показать ему пошире.

— А эта сколько? Ну, давайте один метр.

Она, может быть, и не примет ее, может быть, бросит ее в угол. А не схитрить ли ему, не сказать ли, это для малютки Юлиуса?

Фрекен дома не было, но Марта полагала, что она скоро придет.

Даниэль прошел в пристройку. Ребенок, к сожалению, спал, а то он мог бы надеть ему ленту на шейку, принарядить его. Не его ребенок? Вздор! Об этом мы еще поспорим! — Юлиус! — позвал он. Нет, он спал. Даниэль вынул ленту из бумаги и развернул ее во всю длину; она была голубого цвета и очень красивая, он принялся привязывать ее над зеркалом и никак не мог уладить банта и длинных концов. Сказать себе он мог, какой он желал бы сделать бант из шелковой ленты, и это было глупо с его стороны. А когда, он, наконец, смял ее, тогда только вынужден был позвать Марту, чтобы она помогла ему. И вот повис, наконец, этот голубой сувенир.

— Она сказала, что ей хочется иметь это вот? — спросила Марта.

И Даниэль ответил:

— Да, я думаю, что понял ее желание.

— Она, вероятно, скоро придет уже, — сказала Марта, выходя из комнаты.

Но фрекен не приходила. Даниэль выходил и входил, напевал, чтобы Марта чего не подумала, сходил в дровяной сарай и к ручью, и, наконец, в отчаянии вторично перекопал свои картофельные грядки. Все это он сделал в короткое время, размяк душой и телом, он, кажется поднял бы на руки всю свою семью. Потом пошел в лес и свернул на маленькую тропинку, которая вела в санаторию.