Последняя глава
Шрифт:
— Разве ты этой дорогой идешь из села? — спросила она.
— Я не был в селе, я иду из сарая, — ответил он.
Она отлично понимала это, но притворилась удивленной. Так как он не дрался, она овладела собою и одумалась; в сущности она только и сделала, что стояла около сеновала и была мила с больным.
— Ты идешь из сарая. Значит, ты слышал, о чем мы говорили?
— Да.
— Он больной человек. Я должна была что-нибудь придумать.
— Ты должна покончить с этим, — сказал, кивнув головою Даниэль.
— Покончить —
Она умно взялась за дело, и у Даниэля стало на душе легче после ее слов, и он сказал:
— Да, он может опять уехать.
Нет, Даниэль не внушал опасений. В сущности он в последнее время довольно часто был недоволен, но когда он сжимал губы или опускал вниз свои большие пальцы, то это вовсе не потому, что кто-нибудь, приговоренный к смерти, должен умереть. Когда она снова пустилась в путь, он пошел за нею и не удерживал ее больше. Тогда она перешла в нападение:
— Я не могу забыть, что ты лежал тут в сарае. Подумать только, лежать и подслушивать!
Этого он, откровенно говоря, не понимал; то был, должно быть, городской и книжный разговор. То, что он додумался до этого, показывало, что он был не дурак; она его не обманет, никто не обманет его! Он отвечал с сознанием собственного достоинства:
— Скажу тебе только одно: на мякине меня не проведешь!
Да, ее и обижало именно то, что он не питал к ней доверия и находил нужным шаг за шагом следить за нею, и она выразила свое неудовольствие в следующем резком выговоре:
— А я хочу тебе сказать, что тебе нужно покончить с подслушиванием. Я этого не допущу. И этим ты ничего не добьешься!
— Подумаешь! А что же по-твоему надо делать? — сказал он и снова поджал губы.
Она была связана, в церкви было сделано оглашение, и для Даниэля этого было достаточно; поэтому он мог говорить, как хотел, он был уверен. Но именно то обстоятельство, что положение ее было запутанное, толкало ее на то, чтобы стараться вывернуться: нельзя ли все переделать? Она обсудит это с господином Флемингом.
Все пошло обычным ходом. Господин Флеминг приходил за своей простоквашей, и Даниэль терпел это, или делал вид, что не замечает, но фрекен д'Эспар мудро перестала приходить в санаторию, не бросала больше никому вызова.
Однажды Даниэль сказал:
— Я нахожу, что он должен уехать.
— Вот как! — сказала она.
— Ты ему скажешь это, или мне сказать?
— Я с удовольствием сказала бы, но не думаю, чтобы это подействовало.
— Я постараюсь, чтобы подействовало, — сказал он. Она сочла эти слова за обычное бахвальство и спросила:
— Что же мы делаем дурного, что ты все ворчишь? Он ходит сюда и ест свою простоквашу, чтобы выздороветь.
— Пускай он больше не ходит сюда.
— Ну, значит, со мною здесь не считаются? Хорошо, что я это узнала!
Даниэль вскричал:
— Неправда, считаются! Но он должен убраться.
— Ты же не можешь выгнать из санатории пансионера?
— Ты не знаешь этого. Я кое с кем поговорил, я могу донести на него ленсману.
— Ха-ха-ха! — расхохоталась она, — о чем донести? Боже, как ты глуп!
Теперь Даниэлю было все равно, и он решил немножко пугнуть ее, он сказал:
— Что ты ни говори, а он украл деньги из банка. А ты их прячешь.
— Старые сплетни! — отпарировала она. — Ты бы только видел его бумаги с печатью и короной и тому подобное! Полиция вынуждена была извиниться перед ним. Финляндский статс-секретарь вынужден был вернуть ему все его состояние; и заком, и все деньги. Молчи, ты сам не знаешь, что говоришь!
— Увидишь! — грозно пробормотал он. — И ленсман вел следствие по поводу этих денег, и ты их…
Она поднялась с места и открыла свой сундук, вынула оттуда конверт с деньгами и показала ему его. О, этот толстый конверт, в котором столько денег!
— Вот они, — сказала она, — попроси ленсмана, чтобы он пришел, и я ему покажу их, сосчитаю при нем. Это были деньги графа, а он мне их дал, и теперь они мои. Ступай! Постыдился бы!
Она бросила деньги снова в сундук, захлопнула крышку и щелкнула замком.
Даниэль, сказал гораздо менее задорно:
— Власти полагают, что бы ты ни говорила, что деньги эти достались ему не совсем честным путем. И они были у тебя в то время, когда ленсман вел следствие. И сейчас они еще здесь, в доме, на сэтере Торахус…
— И на горе, и в лесу, — насмешливо прибавила она, — на сэтере Торахус, на горе и в лесу. Деньги! — воскликнула она, а разве тебе не хотелось бы запустить в них руки?
Это его ошарашило, ударило, еще немного, и он зарыдал бы. В сущности, она была права, она его насквозь видела, и он очень огорчался тем, что сам, речами своими, с головою выдал себя. Он не отрицал того, что слазил к ней в сундук и кое-что взял себе, сказал он, тронутый собственным своим положением…
Этого она не говорила!
Господь бог до сих пор поддерживал его без ее денег и давал ему, по его скромным потребностям, хлеб насущный, и господь и дальше не, покинет его…
И так далее.
То были как раз речи, которые должны были и ее смягчить, повлиять на нее.
— Послушай, — воскликнула она, — не будем мучить друг друга!
А когда эта чертова девка обнимала его и прижималась к нему, он не мог устоять и снова становился добрым. Он объяснил ей:
— Вышло совсем не так, как я хотел сказать; я предполагал даже не упоминать о деньгах, а сказать только, что граф этот втянул тебя в большую беду, тебя стали подозревать, допрашивать…