Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
Шрифт:
– Но каждому человеку свойственны определенные черты характера…
– Ко мне мать всегда относилась с безграничным терпением и старалась уберечь от всего плохого, – Рому, альд отошел от стола, отвернулся, потупившись. – Когда я дрался с мальчишками, она старалась разнять нас, уводила меня домой, не сердилась, только не выпускала из дому. Когда я играл во дворе, она всегда была близ окна, чтобы не терять меня из вида. Она вечно беспокоилась, боялась, как бы со мной не случилось чего–то – словно бы должна была отвечать за меня перед кем–то другим.
– Это от природы: каждая мать заботится о своем ребенке, в особенности если он единственный, – сказал следователь.
– Нет, сегодня мне это кажется уже необъяснимым. Такая терпеливость и такая заботливость – это необычно. Она ни разу не ударила меня, не шлепнула даже – в том числе и тогда, когда я, наверняка, заслужил что–то такое. Однажды за такое милосердие отец, выпив, избил ее. Она даже не застонала. Помню, тогда я раздразнил соседскую собаку, она бросилась на меня, и мама кинулась между нами. Собака искусала ее. Мать подняла меня на руки и, хромая, унесла домой. Она и не пыталась защититься от собаки, стремилась только защитить меня.
– Вряд ли другая мать действовала бы иначе. Вы ведь были совсем маленьким.
– И так было всю жизнь. Мать оберегала меня от друзей, девушек. Очень волновалась и переживала, когда я приходил домой позже обычного. Не нравилась ей и моя дружба с инженером Лубенсом. Она подробно расспрашивала, кто он такой, чем занимается, собиралась поговорить с ним. Я разозлился, наговорил всякой ерунды…
– Инженер Лубенс, – негромко повторил Розниекс. Он хотел было расспросить об этом человеке поподробнее но воздержался. Пусть Ромуальд побольше говорит о матери, с инженером успеется.
Однако Ромуальд вдруг умолк, лишь после паузы проговорил как бы с сожалением:
– У нее самой друзей не было. К нам никто не ходил – как ходят к другим. Родственники тоже у нас не бывали. Мать не поддерживала отношений с ними.
– Рассказывала она вам что–нибудь о себе, о работе?
– Она больше расспрашивала меня, а я у нее никогда ни о чем не спрашивал. Так у нас повелось.
– За вашей учебой в школе она, конечно, следила?
– Да. Ходила на все родительские собрания, терпеливо выслушивала все обо мне, хорошее и плохое.
– И за плохое упрекала?
– Да, но очень осторожно.
– Что значит – осторожно?
– Ну, так: побранит, побранит – и погладит по голове.
– Вы, наверное, были капризным?
– Не очень. Но всегда стоял на своем, если считал, что я прав. Однажды учительница, по–моему, поступила неправильно, и я пришел домой обиженный. Мама внимательно меня выслушала и тут же пошла в школу объясниться. Помню, однажды она перепугалась, когда узнала, что двое наших учеников убежали на север, она тогда так странно на меня смотрела, словно я тоже собирался сбежать от нее… Но какое значение все это имеет сейчас? – снова спросил он и умолк.
Следователь несколько секунд смотрел куда–то вдаль, потом неторопливо сказал:
– Я думаю, ваш рассказ имеет большое значение. Теперь я яснее представляю вашу мать, как человека, вижу вас, ваши отношения, а это может облегчить работу в дальнейшем. Скажите, а вы не заметили каких–то перемен в действиях матери – ну, скажем, в последний месяц, два? Не было ли ощущения, что ее что–то гнетет или беспокоит, может быть, она стала угрюмей, чем раньше, или наоборот, более веселой, радостной, словно в ожидании чего–то? Попробуйте вспомнить!
Ромуальд не ответил. Он теребил голубую ленту, украшавшую его рубашку с рисунками старомодных автомобилей.
– Нет, ничего такого я не замечал, – задумчиво сказал он после паузы. – Может быть, я был слишком увлечен Даной, и если мать временами и была сумрачнее обычного, то потому, что, как я думал, ей не нравилась наша дружба. Вообще она умела молчать, замкнуться в себе и не показывать своих чувств. Только охраняла меня она в последнее время еще настойчивее обычного. Она просила, чтобы я не имел дела ни с кем незнакомым, чтобы по вечерам не ходил никуда. Не ложилась, пока я не возвращался домой. Словно я был еще маленьким.
– Может быть, у нее были основания опасаться за вас? Может быть, не все друзья хороши. Легкомысленные девушки…
– Да нет же! – Ромуальд покраснел. – У меня своя студенческая компания. Могу назвать всех, если хотите. – Казалось, он не на шутку обиделся.
– Не надо, – сказал Розниекс и встал. – Найдите, пожалуйста, письма, захватим их с собой, и альбом тоже. Оформим все у меня в прокуратуре. Не хочется приглашать соседей в понятые.
XIV
Продавщица Канцане нервничала.
– Нет у нас индийского чая. Сами, что ли, не видите? – сердито огрызнулась она на какого–то покупателя и снова, в который уже раз, взглянула на часы. До закрытия оставалось пятнадцать минут. После этого она надеялась быстренько исчезнуть. Телефон зазвонил не вовремя. Как назло, никого другого поблизости не оказалось. Ирена в сердцах поддала ногой пустую банку, валявшуюся за прилавком, и подняла трубку.
– Магазин! Что нужно?
– Вас! – уверенно ответил бодрый, молодой голос Стабиньша. – Мне, значит, повезло.
– А мне – нет, инспектор Стабиньш, – официально отрезала Ирена. – Нельзя ли отложить разговор до завтра? Я очень занята.
– Свидание?
– Видно, что вы сыщик.
– И самолюбивый к тому же. Не думаете же вы, что такой замечательный парень, как я, позволит кому–то обогнать его. Через десять минут буду ждать в парке, у памятника Райнису.
– А если я не приду?
– Найду соперника и вызову на поединок. Пистолеты у меня имеются.
– Уже сегодня? – Ирена вошла в роль.