Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
Шрифт:
— А когда это было? Ну хоть примерно: до того, как пришел Талимов, или потом?
— Толстый Мехти как уселся после полдника, так никуда и не выходил. Праздновал свою победу и угощал всех, кто оказывался вблизи… На часы я не смотрела, но было еще светло. Во всяком случае — еще до того, как ушла та дамочка с манерами… Представляешь — подходит она и предлагает заплатить вместо Кундзиньша, а рожа у нее такая, словно только что хватила уксусу… Но у меня в кассе к тому времени было уже достаточно, чтобы от ее предложения отказаться — Вецмейстарс заказал виски, разлил по стаканам и разнес посетителям. Таким сердитым я старика Вобликова никогда раньше не видала, он прямо–таки был готов задушить своего аспиранта. И не только по врожденной скупости, а из боязни, что тот в конце концов провалится с треском.
Буфетчица умела образно рассказывать, а инспектор — слушать и вживаться в чужое настроение. Когда товарищей спрашивали, что же в конце концов за человек Мурьян, они обычно, пожав плечами, отвечали: «Да никакой. Не вареный, не жареный. Всегда попадает под влияние очередного собеседника и лишь впоследствии испытывает угрызения совести — не надо–ли было все–таки возразить». Это стремление приноравливаться не вызывалось интересами карьеры, но проистекало из слабости характера, из желания понравиться, все равно кому — начальнику, случайному свидетелю, подозреваемому… К сожалению, на его выводы нельзя было безоговорочно полагаться, и потому и в тридцать лет Язеп Мурьян все еще ходил в лейтенантах.
— Ну ладно, — прервал он слишком уж пространный рассказ Джозефины. — Скажи лучше — где была диссертация, когда эта самая Рута удалилась в свою норку?
— Перекочевала на стол, лежала в самой середине. Так потребовал Талимов — чтобы все видели, по какому поводу пьют. Он даже хотел каждую страничку обмыть в отдельности. Кундзиньш был уже под градусом, хорошо, что у Вобликова хватило ума удержать их.
— А как профессор оказался за их столиком?
— Ты что, не знаешь, что старики уже после пары рюмок только одного и хотят: говорить. О девочках или о своей работе. И ищут компанию по профессиональному признаку. А те все были уже в том состоянии, когда не различают, чего еще недостает и чего уже слишком много… Ты даже представить не можешь, что сказал профессор, например, о своем аспиранте. Сказал, что это — перепутанный словарь.
— Точнее и не скажешь. А тот что?
— Обещал исправиться и попросил Кундзиньша взять над ним шефство. Он, мол, в долгу не останется. И в виде аванса выставил еще одну бутылку. Но тут даже Талимов забастовал.
— А потом что было?
— Ушли, понятно, — развела руками Джозефина. — Что делать в баре, если не пить?
— А рукопись?
Мурьян намеренно начинал каждый вопрос таким образом, чтобы возникало впечатление непрерывного, естественно развивающегося разговора.
— Там и осталась, под бутылкой.
— Что же ты ее не прибрала, раз она такая ценная?
— Собиралась, ей–богу, думала припрятать. Да у меня только две руки. А тут как раз возник этот наш «блудный сын», не иначе, как прибыл с последним автобусом. Присосался к стойке, словно тонущий к спасательному кругу, и заказал кофе с коньяком.
— А ты?
— Плеснула чистого коньяку. Кофе возбуждает, он воспрянул бы и стал чудить. Это я вычитала в одном американском романе: пьяному надо позволить спокойно уснуть. И этот тоже быстро сник за столиком Кундзиньша, даже не допил стопку.
— Уснул с диссертацией под головой, — ядовито усмехнулся Мурьян. — Картина для богов.
— Не знаю, не посмотрела. Тем временем вся академическая команда вернулась за аспирантским портфелем. Может быть, заодно прихватили и твою драгоценную папку… Я в тот миг обслуживала вашего дорогого Березинера и даже не смотрела в ту сторону. С ним надо держать ухо востро. Принес термос и попросил влить туда восемь чашек черного кофе — чтобы взять с собой на рыбалку. Сам понимаешь — профессору уголовного права надо отмерить точно, как в аптеке. Тогда оставит рубль на чай, а если решит, что его обмерили, — поднимет скандал. Уж не работал ли он раньше в торговле?
— И он был последним клиентом?
— Куда там! Зашел администратор за сигаретами, потом завернул дядюшка Ян, потом еще двое шахтеров перед сном заправились минералкой…
— И все?
— Разве мало для одного вечера? И так уже Калниетис нервничал, словно опаздывал на поезд.
— А может, он и правда спешил?
— Вчерашний день искать, что ли? — усмехнулась Джозефина. — Такого сухаря смерть — и та взять не захочет… Ну, закрыл бы буфет на полчаса позже, подумаешь, он тут поблизости снимает комнату, где переночевать после смены. Сесть на велосипед и доехать…
— А больше никого не было? — не отставал Мурьян.
— Правильно, чуть не забыла Олега, — Джозефина не очень убедительно сыграла забывчивость. — Просунул голову, когда я уже оделась, чтобы ехать. Он снаружи грел мотор и хотел сам обогреться. Сказал, что увидел свет в окне. Вместе вышли, а остальное ты уже знаешь…
— Стой, стой. Когда ты гасила свет, не заметила — была рукопись на столе или не было?
— Ты бы предупредил заранее, тогда я обязательно посмотрела бы, и не раз. — Джозефина напряглась, вспоминая. — Я ведь грязную посуду убирала, разве не заметила бы?
«Показание не весьма убедительное, суд его не признает — самый слабый адвокат и то не пройдет мимо», — грустно подумал Мурьян и собрался уже прощаться. Но тут удовлетворить свое любопытство захотела уже Джозефина.
— Да скажи же наконец — что в этой диссертации такого, что ты из–за нее отмахал такой конец?
В первое мгновение ему показалось, что лучше всего будет отделаться комплиментом — диссертация, мол, была лишь предлогом, чтобы навестить женщину, давно уже завладевшую его мыслями. Но потом Мурьян решил играть в открытую.
— Понятия не имею. Но на ней значилось «секретно». И уже одно это может смутить разных сомнительных типов… Кто, по–твоему, мог ее зацепить?
— Никто! — не задумываясь, ответила Джозефина. — Спереть ножик, который пригодится, когда пойдешь за грибами, унести в комнату стакан — это каждый может, даже ты. А обокрасть частное лицо — это же преступление.
— Вот об этом я и говорю. Если в рукописи содержатся государственные тайны, то это уже шпионаж.
— Ты думаешь? — Джозефина не скрыла удивления. Затем ее лицо омрачилось. — Может, ты думаешь, что я в это замешана? — В ее голосе слышалось возбуждение, не сулившее ничего хорошего. — Знаешь что, Язеп, давай сейчас же обыщи мой дом! Это ничего, что у тебя нет санкции, это моя личная просьба. Добровольная, ясно? Не желаю, чтобы на меня падало хоть малейшее подозрение! Знаю вашу примитивную логику: у сожителя связи за границей, сама неизвестного происхождения, недаром окрестили Джозефиной… — она все более повышала голос, но не вставала с места и не подавала никаких иных признаков того, что готова распахнуть все двери и провести лейтенанта по дому.