Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось
Шрифт:
— Следовательно, у меня нет морального права отнимать у вас время, — Войткус сразу понял, что имеет дело с хитрым противником. — Все зависит от ваших ответов. Чем они будут содержательнее, тем быстрее мы закончим. Итак: что вы каждый вечер везете из «Магнолии» в Ригу?
— Самое ценное мое достояние: жену.
— А я слышал, что вы вовсе не такой уж идеальный супруг. Даже подали заявление о расторжении брака…
— Именно поэтому. Она ведь имеет право на половину имущества, — с издевкой ухмыльнулся Гринберг.
— И по пути в Ригу вы никуда не заезжаете?
— В вашем вопросе запрограммирован ответ, который вы сами хорошо знаете. Когда удается вырваться пораньше, всегда останавливаемся на базе или в колхозе. Откуда, как вы думаете, на вашем столе огурчики и салат из зеленого лука? Не была бы Ольга такой проворной, отдыхающие давно уж заболели бы авитаминозом. А за спасибо никто ничего не даст. Везде приходится что–то оставить — хотя бы коробочку конфет или букет цветов.
— Понятно. — И Войткус неожиданно сменил тему разговора. — Вы не скажете, во сколько вчера выехали в Ригу?
— Около четырех. В половине пятого были уже у председателя «Рассвета». Он, если потребуется, подтвердит.
— Не нужно — я с ним уже разговаривал. И услыхал, что из правления колхоза вы направились не в Ригу, а снова свернули на Приежциемс. Может быть, скажете, что вы такого забыли в «Магнолии»?
— Я? — Гринберг счел наилучшим выходом не запираться. — Я никогда ничего не забываю. Жена — да, она может и голову потерять, — он пытался обратить разговор в дешевую шутку. — На этот раз, к счастью, то была только сумочка со всеми накладными…
— И из–за нее вы задержались здесь чуть ли не до полуночи…
— От таких забот, сами понимаете… — Он почесал подбородок. — Но я — ни капли, за рулем никогда не пью. Да и не было так поздно.
— Буфетчица может рассказать, во сколько вы ушли.
— Ну что вы! — вмешалась в разговор Ольга. — Мы не так богаты, чтобы пить с ее наценками. Для несчастных случаев у меня есть свой резерв. Экспортный вариант. Если бы Раймонд так не спешил, я бы вас охотно…
— Полностью исключено. — Войткус снова обратился к мужу Ольги. — Так где же вы заметили секретную диссертацию?
— Впервые слышу. Чужие секреты волнуют только баб.
— Так уж и в глаза не видали? Такая картонная папка, завязанная белой тесьмой…
— К сожалению, могу сказать только «нет». Охотно услужил бы, но на сей раз это не в моих силах.
— Ну, и на том спасибо. Если все же вспомните что–нибудь, обязательно дайте знать. Меня зовут Александр Войткус, и я буду здесь еще целую неделю. Счастливого пути!
Попрощавшись затем с Ольгой, он направился в бар.
— Этот роковой Раймондо, как говорится, не первый раз женат. Поэтому важно было создать впечатление, что разговор о продуктах был лишь маневром, чтобы отвлечь его внимание от главного: от диссертации.
— Но она же и на самом деле — главное, — не понял Зайцис. — Чего же ты добился?
— Что он не станет запутывать следы и не предупредит Игауниса, который после этого мог бы и не возвратиться из отпуска. А без директора картина будет неполной.
— Ты думаешь, что директор… — усомнился Приедитис. — Тогда получается, что вообще никому нельзя верить.
— Может быть, он использовал служебное положение — существует такая формулировка… Или преступная халатность… Ревизия покажет. А куда девался Находко? За ужином я его не видел.
— Между прочим, твоей Гунты тоже нет, — произнес Зайцис трагическим голосом.
— Наверное, снова гуляет, она на свежем воздухе просто помешалась, — безразлично пожал плечами Войткус.
— Сам ты помешанный! — не выдержал Имант. — Ты посмотри, что на улице делается!
— Думаешь, надо идти на поиски? — и Войткус неохотно встал.
— Можешь не стараться, — удержат его Приедитис. — Она уехала. Совсем. С Жозите, которая доставила сюда нашего сердцееда Мурьяна. Просила передать, чтобы ты ее не искал. И чтобы не поминал лихом. А если хочешь знать, что она о тебе думает, на, выпей кофе. Это она не допила.
Войткус машинально протянул руку, но к чашке не прикоснулся. Конечно, в последние месяцы постоянное присутствие Гунты, непрестанное стремление будоражить и подталкивать его, к месту и не к месту подавать советы и руководящие указания — все это порой доводило его до белого каления, и тогда хотелось громко завыть, стукнуть кулаком по столу, спрятаться, удрать на край света, чтобы вернуть себе свободу действий и самоуважение. Аргументы Гунты, всегда предварявшиеся дополнительным предложением: «Если ты меня любишь…», со временем стали вызывать в нем сомнение в крепости ее любви и в том — стоило ли из–за нее нести все эти бесконечные жертвы… Даже и сейчас Войткус не мог разобраться, что в нем преобладало: чувство облегчения или боль? Было лишь оскорбленное самолюбие и пустота. Да еще сожаление о том, что этот решающий шаг предпринял не он, тогда, может быть, удалось бы сохранить дружеские отношения. Ничего, заживет и это — мало ли друзей вокруг?
— Слушай, Саша, — с запинкой проговорил Зайцис, — мы тут с Гунтой уже сходили к ее дядюшке… Если и ты не станешь возражать, вместо Гунты приедет Марута с Андрисом, и мы оставшуюся неделю проведем вместе. А ты перешел бы в мою комнату и жил бы как кум королю, без помех изучал бы свои складские бумаги.
Наверное, последних слов говорить не следовало, потому что все сразу вспомнили о бесследно исчезнувшей докторской диссертации. Прошел целый день, удалось нащупать множество нарушений, разорвались, казалось бы, прочные отношения и возникли новые, выкристаллизовавшиеся, свежие представления, проверены четыре гипотезы, каждая из которых зашла в тупик. И оставалось только надеяться, что вскоре вернется Находко и объявит, что его научный метод привел к успеху.
В противном случае придётся признать свое поражение и просить помощи опытного криминалиста, профессора Григория Березинера.
Эндшпиль
Капитан Находко считал себя закаленным, прошедшим сквозь огонь и воду розыскником, которого ничто не в состоянии смутить, лишить равновесия. Однако в последнее время он убедился, что еще способен на переживания. Перед каждым государственным экзаменом он волновался, как салажонок, и едва сдержал радостные слезы, когда начальник минской Высшей милицейской школы вручил ему диплом и значок; он заказал даже дубликат значка, чтобы можно было носить его и на гражданском костюме. Сейчас, сидя в одиночестве в своей комнате, он терзался угрызениями совести. Его товарищи играли в индейцев, вышедших на тропу войны, искали следы, проводили допросы, а может, кто знает, и обыски, по уши погрузились в процесс розыска, увлеченно выдвигали различные версии. И только он отказался участвовать в этой самодеятельности. А почему? Товарищи ведь просили его взять на себя руководство. Неужели он почувствовал себя слишком старым для таких самопроизвольных действий, не подпадавших ни под какие инструкции? Неужели в тридцать четыре года превратился в формалиста и бюрократа? Что это — возрастное явление? Да нет — его отец непременно поддержал бы затею Гунты, хотя давно уже получает полковничью пенсию, позволяющую ему жить сложа руки. Леонид Находко–старший не увлекался ни садоводством, ни рыбалкой, ни другими доходными занятиями, переименованными в активный отдых. В конце войны он участвовал в освобождении районного центра, а сейчас там же исполнял обязанности начальника штаба добровольной народной дружины, хорошо сочетавшиеся с хронической бессонницей, но еще лучше — с его молодым энтузиазмом.