Последняя любовь Казановы
Шрифт:
Помимо воли предаваясь столь мрачным мыслям, он вдруг услышал, что кто-то скребется в дверь. Разом проснувшись, он резко сел, охваченный нелепой надеждой, и увидел, как тихо приоткрылась одна из створок. Тень, легкая, как туман, который мог родиться от самой темноты, быстро пересекла комнату, одним прыжком оказалась на постели, крепко прижалась к Джакомо и уже искала в темноте губами его губы.
Ошеломленный Казанова узнал наконец Тонку, дочь садовника, юную проказницу, которую он из прихоти как-то ночью, два года назад, увлек в большую оранжерею, где и сорвал ее первые плоды среди экзотических цветов, которыми, по указанию графа Вальдштейна, наполнялись вазы и жардиньерки.
У Тонки, которую Джакомо не без изысканности называл Туанетта или Туанон, ума было примерно столько же, как у томатов и груш, которые она помогала собирать своему
В свои восемнадцать она казалась ребенком не потому, что природа, гораздо более щедро одарившая ее телом, чем умом, недодала ей округлостей и изгибов, а потому, что разума у нее было, как у младенца. Если к ней обращались ласково, она была послушна и с большим старанием делала то, о чем ее просили. Если же кто-то, напротив, на нее ворчал, глаз ее мгновенно наполнялся слезами, губы надувались, и несчастная застывала как изваяние, не в состоянии двинуться с места, совсем как персонажи мифологических сцен, украшавших пилястры террасы. При виде такой легкой добычи Казанова, конечно же, не смог удержаться от искушения и принялся ласково заговаривать с невинной простушкой, которая слушалась его безоговорочно. Забавляясь восхитительной наивностью девушки, престарелый соблазнитель получал особое, утонченное удовольствие. Хотя Туанон и не задумывалась над происходящим, она реагировала на его замечания с особенной, трогательной живостью, всячески выказывая свою готовность с удовольствием принимать его ласки, как, впрочем, и отвечать на них. Понимавшая лишь самые простые слова и воспринимавшая лишь наиболее общие понятия, она оказалась на редкость сообразительной и проницательной, когда дело касалось любовных утех.
Именно благодаря своему чистосердечию эта наивная простушка смогла вызвать у старого сердцееда последнее желание, забрать у него последние силы, почти последний вздох.
После того единственного раза юная девушка и ее распутный учитель не встречались более ни в оранжерее, ни где-либо еще. Но не потому, что Туанон быстро пресытилась тем, чему научилась с таким удовольствием и легкостью, или Джакомо не захотелось продолжить ее обучение. Несколько дней спустя замок Дукс посетила проездом княгиня Лихтенштейнская, мать графа Вальдштейна. Покидая родовое гнездо, княгиня увезла с собой в берлине несколько книг из библиотеки, часы, которые собиралась отдать дрезденскому часовщику, чтобы тот сделал с них копию, а заодно и малышку Тонку. Ей предстояло занять на кухне место служанки, недавно умершей родами.
Поначалу Казанова злобно бранился про себя по поводу такого удара судьбы. Он вел себя как ребенок, у которого отобрали любимую игрушку. Но вскоре он забыл об этой дочери Полифема, ибо скромность и послушание, столь свойственные его подружке, забываются слишком легко. Сотни других женщин, гораздо более красивых и незаурядных, оспаривали право царить в его воспоминаниях точно так же, как прежде оспаривали друг у друга право на его ласки и поцелуи.
И вот теперь это маленькое привидение в рубашке из грубого льна и простом ночном чепце, с повязкой на глазу, покинуло полный безмятежного и мудрого забвения лимб, [7] чтобы внезапно возникнуть вновь. Причем она предпочла не скромно появиться среди листьев салата и оранжерейной клубники, а неожиданно возникнуть прямо в постели Джакомо! Она терлась об него, словно кошка или собака, щекотала ему ухо, нашептывая нежные словечки на своем грубоватом гортанном языке. Пылкая маленькая вакханка изо всех сил тормошила своего престарелого любовника, который, по правде говоря, не имел привычки сопротивляться подобным нападениям. Однако на этот раз, застигнутый врасплох в тот момент, когда предавался грусти, Казанова почувствовал досаду и попытался оттолкнуть от себя эти жадные губы и настойчивые
7
Лимб – место пребывания душ праведников, ожидающих искупления, или душ детей, не получивших крещения.
В ходе этой борьбы у Тонки задралась рубашка, оголив соблазнительные ноги маленького бесенка, а заодно и треугольник золотистых волос, восхитительно подчеркивающих вход в потайное убежище. Но, увы, эта прелестная картина совсем не взволновала Казанову, который теперь, спустя два года, вдруг почувствовал к себе отвращение. Как мог он предаться похоти с этим безгрешным созданием? Как мог он так низко пасть, он, для которого в женщинах так важны были пытливый ум, умение поддерживать тонкую, остроумную беседу, красота лица, он, который познавал женское тело в стремлении проникнуться тайной ее души!
Малышка не понимала причину холодности того, которого любила со всей искренностью и силой, на какие только была способна. Ведь даже самая глупая девушка обладает достаточным соображением, чтобы совершенно точно знать, хороша она или некрасива, и способна ли вызвать в ком-либо желание. Тонка же, за исключением своего детского ума и повязки, выглядевшей не то чтобы уродливо, а скорее причудливо на ее приятном лице, была очень привлекательна. К тому же, как и всем существам, лишенным острого ума, ей были свойственны постоянство и верность, компенсирующие скудость мысли яркостью ощущений и силой памяти, которая их хранит. Поэтому для нее ничего не значили эти два прошедших года, они пролетели как мгновение, и можно было не сомневаться, что бедное дитя даже не задумывалось о том, сколько воды с тех пор утекло.
Еще какое-то время она прилагала все усилия, пытаясь распалить Джакомо нескромными ласками, покрывая его лицо поцелуями и едва не разрывая на нем рубашку. Голосом, ставшим от нетерпения резким, она выговаривала слова более отчетливо, чем обычно, продолжая хихикать и нашептывать Бог знает какие неуклюжие комплименты, думая, что престарелого возлюбленного забавляет такое затягивание ласк и что эта игра вот-вот перейдет в другую.
Наконец, когда Казанова уселся на своем ложе и довольно грубо оттолкнул свою назойливую гостью, бедняжка поняла, что он совершенно ее не хочет. Пораженная, она на мгновение застыла, вглядываясь в Джакомо с сильнейшим беспокойством, придававшим ее лицу несвойственное для него выражение глубокого раздумья. И внезапно разразилась слезами, испуская такие жалобные вздохи, что Казанова закрыл ей рот ладонью из боязни, что плач будет слышен даже в самых отдаленных покоях.
В течение четверти часа малышка содрогалась от рыданий. Не в силах более выносить ее слез, Казанова обнял ее и стал тихонько укачивать, как маленького ребенка. Она и на самом деле была настоящим ребенком. На короткое мгновение престарелый обольститель забыл о своей страсти к Полине Демаре и беспокоился лишь о том, как исправить тот злодейский поступок, который он совершил по отношению к этой девочке два года назад, пойдя на поводу у собственной распущенности, своего «злого гения».
Мало-помалу Тонка успокоилась, и ее разочарование выражалось теперь только в частых вздохах. Джакомо подумал, что не мешало бы теперь потихоньку выпроводить девушку из своей комнаты. Но, взглянув на нее, растрепанную, со все еще задранной до пояса рубашкой, трогательно доверчивую и наивную, он молча прикрыл подолом голые ноги Туанетты. Она была уже вполне спокойна и теперь лежала на спине неподвижно, с умиротворенным лицом.
Казанова снял со свечи нагар и лег рядом с Тонкой. К тому времени она уже крепко спала, так что он не замедлил к ней присоединиться.
Проснувшись на рассвете, Казанова с неудовольствием обнаружил рядом девушку, с которой он не знал, что делать. Она спала спокойным сном, такая же далекая от людской суеты, как и часы бодрствования. Глядя на нее, Джакомо подумал, что она напоминает ему один из автоматов, показанных когда-то мсье де Вокансоном во время лекций, которые он читал в Европе. Их можно было по желанию в любое время заводить, чтобы снова и снова заставлять делать движения, как при любовном сношении. Это воспоминание вновь вызвало в нем отвращение и стыд, которые шевалье уже испытал этой ночью. Надо было быть совершенным проходимцем, чтобы когда-нибудь воспользоваться таким инструментом вместо женщины из плоти и крови.