Последняя любовь президента
Шрифт:
– Это не мое сердце, – ответил я. – Так что, в любой момент меня могут отключить, а пока что враги слушают наш с тобой разговор?
– Нет. – Светлов неожиданно улыбнулся. – Здесь нам удалось создать полную защиту от проникновения радиосигналов и волн. Работа датчика заблокирована. Мы успели это сделать вовремя. Даже врач удивился. Сказал, что все шло к классической коме, и вдруг, когда мы поставили блокировку, – Светлов обернулся и бросил взгляд на аппаратуру, – вам стало лучше.
– Да… – выдохнул я. – Откуда
– Врач, который вас осматривал недавно, нашел меня и поделился своими подозрениями. Фамилия Резоненко.
Я кивнул. Я помнил, как этот врач замолчал, как только в комнате появился Львович.
– А Львович где? – спросил я с подозрением.
– Здесь, здесь. Работает! Все в порядке, то есть он в порядке. Проверенный.
Последнее слово Светлов произнес задумчиво.
– А кто не в порядке?
– Майя. Она пропала… На рейсе из Симферополя ее не оказалось.
«Ну что ж, – подумал я. – Вполне логично. Женщина, мечтающая посидеть в ресторане «Метрополь», не может быть патриоткой Украины. К тому же вдова олигарха…»
– Через полчаса у нас тут совещание, – Светлов перешел на шепот. – Врач сказал, что вам уже можно участвовать в принятии решений.
– У нас тут – где? – спросил я. – Где я вообще нахожусь?
– В Карпатах, в тюрьме, построенной для операции «Чужие руки». Не беспокойтесь, практически никто об этом не знает, а сама территория охраняется, как секретный горный полигон.
Я вдруг смутно вспомнил о решении избавиться от небезопасных арестантов этой тюрьмы.
– А тут кроме меня кто-то еще сидит? – поинтересовался я осторожно.
– Сидят, сидят. И хорошо, что мы от них не избавились! Они нам еще пригодятся в нынешней ситуации. Все-таки представители российской власти, какие-никакие!
172
Киев. 21 мая 1992 года. Утро.
Мира со своей мамой встречают нас, можно сказать, с распростертыми объятиями. Они уже накрыли стол старой розовой скатертью, вытащенной, видимо, из буфета. Ведь я ничего после смерти старика в этой комнате не трогал. Ничего от нее не отнял. Только добавил немного своего барахла.
На столе шипит электросамовар, а вокруг самовара хороводом выставлены цветастые чайные чашки на блюдцах. Этакий чайный парад планет. И две вазочки с печеньем и дешевыми конфетами.
– У нас такой хороший израильский чай! – приговаривает Мирина мама, роясь в одном из баулов.
Чемоданы и эти безразмерные сумки-баулы занимают теперь почти треть моей комнаты.
– Куда я его положила?! – спрашивает она сама себя. Потом оборачивается. – Мира! Ты не помнишь, куда мы положили чай?
– Там, где кулек со специями и финиками, – подсказывает Мира и, пройдясь по баулам внимательным взглядом, показывает маме, где все это лежит.
Я
Минут через пять мы уже сидим за столом.
– Я тебе так благодарна! – говорит мне Лариса Вадимовна. – Мне соседи все рассказали. И про поминки, которые ты организовывал, и о том, какой ты хороший! Вот бы мне такого сына!..
У моей мамы при этих словах в глазах мелькает явное желание сказать какую-нибудь гадость или резкость. Но она сдерживается. И мы продолжаем внимательно слушать Мирину маму, ругающую теперь грязных арабов и таких же грязных евреев.
– Это же надо, – причитающим голосом монотонит она. – Я знала, что есть водобоязненные евреи, от которых плохо пахнет. Я и тут одного такого портного знала, но там их сплошь и рядом! И куда они нас поселили! Я приехала с культурной дочерью из столицы, а они нас в колхоз с общественной столовой и еженедельными собраниями! Да я никогда не была в партии. Зачем мне собрания!
Я пью чай и жду, когда Мирина мама наговорится. Она, видимо, долго молчала. Несколько лет.
Моя мама тоже терпеливо слушает, но по ее лицу видно: терпения у нее осталось минут на десять. Не больше.
И действительно. Допив вторую чашку чая, мама предлагает мне и Мире пойти прогуляться, а они с Ларисой Вадимовной обсудят ситуацию.
Мирина мама совершенно спокойно соглашается и по-хозяйски, но приветливо кивает мне на двери.
– Ну что? – спрашиваю я Миру, когда мы выходим из парадного. – В кафе?
Она задумчиво смотрит на меня. Потом предлагает пойти в Музей русского искусства.
– Я соскучилась по прекрасному, – говорит она.
Я присматриваюсь к ее лицу. Она ничуть не изменилась, только стала чуть смуглее. Это, видимо, из-за жаркого израильского солнца.
– Музей так музей, – говорю я.
173
Киев. Декабрь 2004 года.
– У вас редкая форма патологии, – грустно произнес пожилой профессор, снимая с мясистого носа очки и пряча их в нагрудный карман белого халата.
Перед ним на столе лежали результаты анализов. Анализов, ради которых мне пришлось физиологически унижаться, позволять людям в белых халатах давать мне самые неприятные указания и советы, позволять им руками в резиновых перчатках ощупывать, пальпировать меня во многих труднодоступных местах. И все ради какой-нибудь капельки внутренней секреции или еще какой-то жидкости, которую из тела иначе не добудешь. Я уже помолчу о своих ощущениях при добывании из себя спермы самым недостойным для взрослого мужчины способом.