Последняя любовь президента
Шрифт:
Я сижу на кровати в теплом халате. Ноги ступнями прямо на паркете.
– Вас что-то беспокоит? – спрашивает доктор, потирая сонные глаза.
– Меня беспокоит многое. Например, почему у меня не было медосмотра уже недели две? Я что, совершенно здоров?
– Извините, я сам был простужен.
– Ладно, давай работай!
Он достает из кожаного медицинского саквояжика, сделанного под старину, стетоскоп.
Я распахиваю халат. Металлическое, круглое ухо стетоскопа холодит грудь. Вот оно опустилось прямо
– Вы себя неважно чувствовали? – спрашивает доктор.
– Можно и так сказать. А можно сказать: я себя чувствую удивительно херово. Мне сны снятся дурацкие.
– Нервы, – вставляет доктор. – Повернитесь спиной, пожалуйста.
Я поднимаюсь на ноги, сбрасываю халат и поворачиваюсь к нему спиной. Теперь круглое ухо ползает по спине.
– Не дышите! – просит он.
Я останавливаю дыхание и прислушиваюсь к тишине. И сразу, словно слух мой сегодня особенно обострился, слышу какие-то шорохи, тиканье, далекое шипение. Тиканье, кажется, доносится из-за стены, из спальни Майи. Шорохи выползают из-за двери, оттуда, где дежурит безымянный помощник. Шипение? Я снова прислушиваюсь.
– Вам нужен покой, – прерывает тишину доктор. – Что-то мне ваше сердце не нравится.
– Мне оно тоже не нравится. Тем более, что оно не мое.
– Да, извините, не так выразился.
– Кстати, хочешь на него посмотреть?
Доктор бросает на меня обеспокоенный взгляд. Он, вероятно, думает, что мне нужен психиатр.
– Нет, не волнуйся, я себя резать не буду! – успокаиваю я его. – У меня фотография есть.
– Фотография?
– Да, с операционного стола. Выпить хочешь?
Он опять озадачен. Мысли мечутся в его голове.
– Мне бы чего-нибудь успокоительного.
– Эй! – кричу я, и тут же в дверном проеме возникает голова помощника. – Два бокала и бутылочку «Хэннесси». В ванную!
Тут же поворачиваю голову к доктору, и мне становится его жалко. Он рукой держится за сердце.
– У тебя свое? – спрашиваю я. – Или тоже пересаженное?
– Кому я нужен, чтобы мне пересаживали…
– Пойдем! – командую я.
В ванной вполне уютно.
Тут же и помощник с подносом. Опускает поднос на широкий подоконник. Открывает коньяк, наливает в бокалы.
– Подойди сюда, – зову я доктора. Взглядом указываю на его бокал. А сам тут же оборачиваюсь к окну и любуюсь Андреевской церковью.
Он пьет медленно и нервно. Не сводит с меня глаз.
– Ах да! Фотография! – вспоминаю я и приношу цветной снимок. – Вот оно, мое нервное!
Доктор ставит бокал на подоконник, берет снимок в руки. Смотрит на него молча. Так же молча пятится под ближайшую галогенку, чтобы свет падал на фотографию, и там опускается на корточки.
– Не может быть! – выдыхает он.
– Чего не может быть?
Он продолжает рассматривать снимок. На его лице – озадаченность,
– Ну говори, что молчишь!
Доктор возвращается к подоконнику. Сам себе наливает полный бокал коньяка. Залпом выпивает половину. Только после этого его взгляд осторожно, как туча на солнце, «заползает» на мое лицо. Он не хочет смотреть мне в глаза. Его взгляд приклеился то ли к моему носу, то ли к подбородку.
– Так что там?
– Может, мне кажется, – его голос дрожит, – но это сердце не выглядит здоровым. Это, наверно, ваше сердце, перед тем, как его заменили. Вам вживляли «сердечную батарейку»?
– Какую батарейку? «Дюраселл»?
– Да нет, в сердце электронный стимулятор.
– Нет, ничего мне не вживляли! А чем тебе сердце не нравится?
– Там рубец, на сердце. От операции. Такие остаются после того, как в сердце вживляется стимулятор.
– Слушай, а как зовут хирурга, который меня ремонтировал?
– Профессор Хмелько.
– Эй! – кричу я в сторону двери. Жду секунд двадцать, пока не появляется знакомая голова. – Разыщи мне хирурга Хмелько и живо его сюда!
После этого пускаю в ванну холодную воду и возвращаюсь к подоконнику.
– Рассказывай, рассказывай дальше! – прошу я доктора.
– О чем?
– О сердце на фотографии.
– Я не знаю. Сердце как сердце… следы ожирения. Наверно, другого не было.
– Другого не было?! – Я снова поворачиваюсь лицом к оконному стеклу.
Вид ночного зимнего Андреевского спуска успокаивает, гипнотизирует меня. Я смотрю на этот неподвижный городской пейзаж и предчувствую в нем движение. И точно, из-за церкви на тротуар правой стороны медленно выходит женская фигурка в длинном, до пят, пальто. На голове платок или шаль. В руке – горящая свеча.
– Посмотри! – говорю я доктору. – Как ты думаешь, сколько ей лет?
– Кому? – переспрашивает он.
– Вон той женщине, со свечой!
– Там нет никого, – пожимает он плечами. В его взгляде прочитывается новый испуг.
Я всматриваюсь в далекую фигурку. Нет, она там. Света уличных фонарей достаточно, чтобы ее рассмотреть.
– Может, у тебя плохое зрение? – спрашиваю доктора.
– Сейчас вижу, – шепчет он. – Но она только-только вышла из-за угла. Раньше вы ее не могли бы увидеть. В длинном пальто. Да?
Я поворачиваюсь к нему. Смотрю на него выжидательно, поджав нижнюю губу.
– Доктор может лечить других, если сам болен? – спрашиваю.
– По законам медицинской этики доктор должен сначала вылечить других, потом – себя.
– То есть вылечить себя он никогда не сможет.
Он не успевает ответить. Открывается дверь. В этот раз помощник осмелел. Обычно он оставляет себе для доклада щель в дверном проеме не шире двадцати сантиметров, но в этот раз просто-таки распахнул дверь!