Последняя любовь президента

Курков Андрей Юрьевич

Завтрак заканчивается дефицитным индийским растворимым кофе. Дефицитом этот кофе мама считает традиционно уже лет десять. Я ей поддакиваю из чувства солидарности.

– Ты бы хоть раз пригласил нас с Димой к себе в ресторан, – говорит мама, обувая сапоги. Потом она с трудом затягивает на сапогах молнии, надевает пальто.

– Приглашу! – обещаю я. – Надо только день выбрать, чтобы никого не было!

На «тринадцатом» автобусе мы подъезжаем к кладбищу «Берковцы», где можно пересесть на «тридцатый» маршрут и доехать прямо до проходной Димкиного психприюта. Я

несу сумку и время от времени пытаюсь догадаться: что в ней, кроме докторской колбасы. В сумке килограммов десять веса!

Переходим дорогу, и я, обгоняя мать, иду на остановку «тридцатого».

– Сережа! – окликает она меня сзади.

Я оборачиваюсь.

– Давай на секунду туда зайдем! – показывает взглядом на центральный вход городского кладбища.

– Зачем? – спрашиваю я, а сам думаю: из нашей родни там никто не похоронен… Но, кажется, у мамы подруга недавно от рака умерла… Может, хочет к ней?

Я киваю, и мы вместе заходим в ворота кладбища.

«Лишь бы не очень далеко», – думаю я, ощущая в руке вес хозяйственной сумки. Кладбище ведь огромное, из конца в конец и за полчаса не пройдешь!

Но мама сворачивает с центральной аллеи влево и уводит меня за собой в сторону хоздвора с одноэтажными невзрачными постройками.

На ходу я оглядываюсь на выставленные под синим небом куски полированного гранита и мрамора – заготовки под памятники.

– А Сева где? – спрашивает мама у небритого мужчины в ватнике и с молотком в руке.

– Сева! – орет он, оглядываясь по сторонам. – К тебе пришли!

Сева, которому лет пятьдесят и который тоже ходит в ватнике и в зеленых офицерских брюках, заткнутых в кирзовые сапоги, появляется буквально через несколько секунд.

– Все в порядке! – говорит он маме. – Я слов на ветер не бросаю!

Он ведет нас между забором и постройками на небольшой дворик, где под навесом лежат на потемневших от сырости досках готовые памятники.

Останавливаемся перед темным полированным гранитом, на котором золотыми буквами высечено:

Бродский Давид Исаакович.12 октября 1922 года – 9 марта 1992 года.Дорогому дяде с любовью семья Буниных.

А над надписью – свеженький керамический фотоовал с едва узнаваемым лицом старика.

– А откуда ты все это про него знаешь? – Я удивленно смотрю маме в глаза. – И дату рождения, и фамилию? Даже я этого не знал!

Она молча протягивает мне удостоверение члена ДОСААФ, взятое из пакетика с документами.

– Положишь обратно, – говорит она.

А на лице у нее тихая радость, словно она только что исполнила некую святую обязанность.

– Подожди, – я останавливаю взгляд на дате смерти. – Он же раньше умер!

– Он умер после того, как написал заявление в ЖЭК с просьбой тебя прописать. – Мама переходит на шепот и одновременно косится в сторону Севы, который отошел к забору покурить.

Теперь я все понимаю! Молодец, мама! Тут тебе и человеколюбие, и практичность, и доказательство. Ну просто документ! Точно! Большой гранитный документ. Свидетельство рождения и смерти одновременно!

– Ну как? Претензии

есть? – спрашивает подошедший Сева, не глядя на нас, а только на носок своего кирзового сапога, которым он вкручивает в липкую землю дворика только что брошенный окурок.

– Нет, нет! – торопливо говорит мать. – Ты отойди на минутку!

Отойти она просит меня. И я отхожу и наблюдаю, как вдвоем с Севой они пересчитывают плотную пачку купоно-карбованцев. Вот куда пошли деньги, вырванные из цепких рук инвестиционных мошенников вместе с процентами!

– Да! Кстати! Он ведь здесь похоронен? – спрашивает меня мама, отвлекшись на мгновение от денег.

Сева тоже смотрит на меня внимательно, словно ждет сигнала для того, чтобы тут же собрать команду и понести этот памятник для срочной установки. Чтобы потом еще одну пачку купоно-карбованцев тщательно пересчитывать.

– Нет, он не здесь… На другом кладбище! – говорю я.

– Тогда надо, чтобы вы сегодня или завтра его увезли, – довольно громко и невнятно бормочет Сева. – А то у нас тут проверки, а этот гранит… он не оформлен.

– Да-да, – поспешно кивает мама. – Он заедет и заберет! – Она показывает на меня.

– Ты только сперва меня найдешь! – говорит мне Сева, запихивая деньги куда-то за пазуху. Неужели в ватниках есть внутренние карманы? – Спросишь Севу сначала, понял?

Я понял. Я все уже понял. Я только не понял: что делать с этим памятником. Надо будет срочно позвонить отцу Василию. Сегодня же вечером. Нет, сегодня у нас в ресторане закрытый праздник. Завтра с утра позвоню!

Добрый водитель «тридцатого» автобуса, уже тронувшегося с остановки, притормозил, чтобы подобрать нас возле кладбищенских ворот. Все-таки вид кладбища действует на людей по-особенному: делает их добрее, человечнее. Или чужая смерть их делает добрее? Ведь он, водитель, мог подумать, что мы идем с похорон?

«Димка уже ждет не дождется свою докторскую колбасу», – думаю я.

Думаю и улыбаюсь. У Димки ведь тоже глаза наполняются добротой, когда он нас видит. А у нас, наверно, наполняются жалостью и сочувствием. Так и продолжается этот бесконечный человечный обмен. Жалость и сочувствие на докторскую колбасу и доброту!

146

Цюрих. 28 октября 2004 года.

Перед тем, как зайти в палату Светланы, я минут пять стоял перед дверью и прислушивался. Никаких звуков из-за двери не доносилось. Я подумал, что она спит. И тихонько открыл дверь.

Светлана лежала на кровати и смотрела в потолок. Бледность ее лица напугала меня. На протяжении всей беременности ее лицо отличалось бледностью, но теперь к этой бледности добавился синеватый оттенок. Оттенок смерти.

Перепугавшись, я быстрым шагом подошел к кровати. Хотел убедиться, что она жива.

Она повернула голову набок, посмотрела на меня. И тут же тишина лопнула, разорвалась. Лицо Светланы сжалось, словно от боли. Из глаз полились слезы. Она зарыдала, повторяя шепотом: «Прости меня! Прости меня, ради бога! Прости».