Последняя любовь президента
Шрифт:
– А как они сообщат, мы же не здесь живем! – Я обернулся к Миле.
Мила перевела мой вопрос.
– Курьерской почтой. Оставите подробный почтовый адрес и оплатите курьерские услуги авансом. Ваша жена останется здесь еще на два дня. Мы ей дали таблетки, останавливающие работу молочных желез. Физических неудобств она ощущать не будет. Психически ей необходима ваша поддержка. Вы можете все два дня пробыть здесь, в ее комнате. Через два дня зайдете ко мне еще раз. А сейчас вас ждет регистратор.
– Кто? – Я посмотрел непонимающим взглядом на Милу.
– Это должность такая в каждой клинике, что-то вроде нашего представителя ЗАГСа.
Регистратором
В кабинете стояли три книжных шкафа, заполненных серыми картонными коробками. Коробки стояли как книги, и на каждой фломастером был выведен код – цифры и буквы.
Мила сразу пояснила даме, что она переводчица. Это было мне понятно даже без знания немецкого. Дама кивнула. Потом посмотрела на меня.
Она была одета в темно-синий костюм и голубую блузку с белым платочком, повязанным вокруг шеи. Редкие волосы были коротко острижены, и я невольно перевел взгляд с ее прически на короткий ежик волос Милы.
– Вам предстоит несколько трудных дней, – заговорила дама.
Я смотрел на нее, внимательно прислушиваясь к голосу Милы.
– По закону даже не рожденные младенцы старше двадцати четырех недель юридически являются полноправными гражданами страны, – переводила она даму. – Ваши дети, несмотря на их смерть, должны быть похоронены по всем правилам. Вам предстоит дать им имена. Я выпишу им свидетельства о рождении и свидетельства о смерти. Вы можете похоронить их здесь или же кремировать и перевезти их прах для захоронения там, где вы живете. Вы все понимаете?
Я обернулся к Миле, кивнул ей. Потом понял, что подтвердить мое понимание я должен был даме-регистраторше. Ей я тоже кивнул.
В глазах у меня стояли слезы. Я их сдерживал лишь силой воли. Казалось, что вот ослаблю на мгновение эту силу, и польются они по моим щекам. Будут капать на пол, и опять кто-нибудь критически посмотрит на лужицу у моих ног.
У меня болели плечи. Словно я, надрываясь, только что на собственном горбу перенес куда-то тяжелющий камень. У меня, кажется, болело все. И глаза хотелось закрыть. Закрыть, как водопроводный кран. Чтобы наглухо и чтобы слезы остались там, внутри. Мое самоощущение постепенно становилось каким-то механическим, словно все живое во мне спряталось, затаилось.
– Может, вам кофе? – прозвенел чей-то голос.
Кто это мне предлагает кофе? Мила или дама? Я бросил по взгляду на каждую. Понял, что предложение исходило от дамы. Отрицательно покачал головой.
– Я вас не тороплю, у вас есть один день для принятия решения. Посоветуйтесь с женой. Потом приходите!
144
Крым. 31 декабря 2015 года.
Все бы ничего, но отсутствие снега меня беспокоит. Майе все равно, она бродит по дачной резиденции с бокалом французского шампанского. Чувствует себя королевой, которую покинули фрейлины. Действительно, я не подумал о том, что все время быть с ней рядом мне будет скучно, а больше быть с ней рядом некому. Часы показывают без пяти десять. Из столовой доносится звон посуды, обслуга готовит праздничный стол. Львович ушел проверить обстановку в стране и вот уже с полчаса ее проверяет. Хотя что ее проверять. Сейчас будут новости, вот тебе и вся обстановка. Новости, кстати, под надежным контролем людей Львовича, так что никакая плохая весть в этом году в страну уже не просочится. Портить народу праздник нельзя. Все остальное – можно, но это не я так считаю. Так получается.
Я присаживаюсь на диван перед большим плоским телеэкраном, висящим как картина на противоположной стенке. Беру с мраморного кофейного столика пульт. Нажимаю на «Вкл», и какие-то там жидкие кристаллы экрана оживляют телевизор. Диван кажется жестковатым: это память провоцирует скорбь по украденному дивану майора Мельниченко.
В зале я совершенно один. Мое «эй!» звучит гулко и отдается едва слышным эхом.
Заглядывает помощник. На лице усталое «чего изволите?».
– Скажи Львовичу: пусть проверит, нашли ли диван!
Помощник исчезает, а на телеэкране уже заставка новостей первого канала.
Первым делом репортаж с главных улиц областных центров, мелькают главные елки Житомира, Луганска, Симферополя, Львова. Самая маленькая и бедная стоит в центре Ужгорода. «Надо запомнить!» – приказываю я своей памяти. Дальше репортаж из Печерской лавры. Потом Владимирский собор и сообщение о новогоднем чуде: заплакала икона нового святого великомученика Владимира. Показывают икону крупным планом. Под глазами святого Ульянова действительно две мокрые дорожки слез. На коленях перед новой чудотворной иконой стоят несколько старушек и пара молодых людей. Вот кто-то еще становится перед ней на колени и усердно крестится. Камера опускается, одновременно поворачиваясь объективом к лицу этого богомольца. Видимо, и оператор опускается на колени. «Черт!» – вырывается у меня, когда лицо богомольца заполняет весь экран. Это Казимир, хозяин украинского электричества. Он смотрит в объектив телекамеры так напряженно и чувственно, что и из его глаз, кажется, вот-вот покатятся слезы.
«Я желаю украинскому народу счастья, благополучия, процветания и экономического чуда!» – говорит он, но выражение лица молвит о другом: «Как мне вас жалко, бедных, нищих, замученных нынешней властью».
– Ах ты ж дерьмо! – говорю я экрану и оборачиваюсь на дверь. Где этот Львович? Кого он оставил в Киеве смотрящим за эфиром?
Коля Львович появляется только на прогнозе погоды. Я выключаю телевизор.
– Ты новости видел? – Мои глаза сердито упираются в его лицо.
– Нет, я тут…
– Что ты тут? Кто дал право пускать в эфир Казимира и его пожелания украинскому народу? Какого хера?
Львович растерян. Ясно, что с ним это не согласовывали.
– Я узнаю, я сейчас всех на х… уволю! – бормочет он.
– Национальный канал кому служит? – продолжаю я.
– Через пять минут! – чуть не выкрикивает Львович и убегает.
Хрен с ним, пусть разбирается! Я пойду к Майе, пускай успокаивает меня, а то я им всем тут такой Новый год устрою, что они захотят в старом остаться!
145
Киев. Апрель 1992 года. Воскресенье.
Мама открывает мне дверь и улыбается. Удивительно, как это много значит – жить раздельно! За последний месяц она меня ни разу ни в чем не упрекнула. По воскресеньям я приезжаю к ней. Мы завтракаем и едем к Димке.
В коридоре квартиры-«хрущевки» пахнет телячьими котлетами и гречневой кашей. Тут же в коридоре стоит ее египетская кожаная хозяйственная сумка с передачей для братца Димы. Я знаю, что если наклониться к этой сумке, то запах свежей докторской колбасы перебьет запах телячьих котлет. Но зачем нюхать чужое?