Последняя песня

Спаркс Николас

— Не хочу его видеть. И говорить не хочу! — отрезала Ронни.

— Попытайся вести себя прилично, договорились? Твой отец хороший человек и любит тебя.

— И поэтому бросил нас?

Вместо ответа мать глянула в зеркало заднего вида.

— А ты, Джона? Ждешь не дождешься встречи с отцом?

— Шутишь? Да это потрясная идея!

— Я рада, что ты так славно настроен. Может, ты сумеешь научить этому сестру.

— Ну да, как же, научишь ее! — фыркнул он.

— Все равно не понимаю, почему я не могу провести лето с друзьями! — заныла Ронни, пытаясь настоять на своем. Она еще не сдалась, и хотя понимала, что шансы равны нулю, все же ле­леяла мечту убедить ма развернуться и поехать обратно.

—

То есть ты предпочла бы постоянно торчать в клубах? Я не так наивна, Ронни! И знаю, что творится в подобных местах.

— Я ничем таким не занимаюсь, ма!

— А как насчет плохих отметок? Твоего условного срока? И...

— Нельзя ли поговорить о чем-то другом? Например, поче­му так необходимо проводить время с отцом?

Мать не сочла нужным ответить, и Ронни вполне сознавала, что на это у нее есть веские причины.

Поток машин неожиданно пришел в движение, и они про­ехали еще полквартала, прежде чем снова остановиться. Мать подняла стекло и попыталась понять, что творится впереди.

— Не понимаю, что происходит, — пробормотала она. — От­куда такая пробка!

— Это все пляж. Там всегда полно народу, — пояснил Джона.

— Всего три часа дня и воскресенье! Час пик еще не на­ступил!

Ронни подобрала ноги, отчетливо ощущая, как ненавистна ей такая жизнь и все, что вокруг нее.

— Слушай, ма, — спросил Джона, — па знает, что Ронни арестовали?

— Знает.

— И что теперь сделает?

На этот раз ответила Ронни:

— Ничего он не сделает. Можно подумать, его интересует что-то, кроме пианино!

Сама Ронни ненавидела пианино и клялась, что больше ни­когда не будет играть, — решение, которое находили странным даже лучшие друзья, поскольку музыка была огромной частью ее жизни, сколько она себя помнила. Ее отец, когда-то препода­вавший в джульярдской школе, учил музыке и дочь, и та очень долго сгорала от желания не только играть, но и сочинять музы­ку вместе с па.

Она была очень талантлива. Очень! Благодаря связям отца в Джульярде дирекция и педагоги знали о ее способностях. В том замкнутом круге, где проходила жизнь ее отца, существовал де­виз: «Классическая музыка превыше всего!». В этом же музы­кальном мире вскоре стали распространяться слухи о ее гени­альности. За слухами последовала пара статей в специализиро­ванных журналах, а затем большое интервью в «Нью-Йорк таймс», в котором подчеркивалась духовная связь отца с доче­рью. Все это четыре года назад неизбежно привело к столь же­ланным для многих молодых музыкантов выступлениям в «Карнеги-холле». Это, вероятно, стало пиком ее карьеры. Именно пиком, Ронни отнюдь не было свойственно недооценивать свои успехи. Она прекрасно сознавала, как редко выпадают на долю начинающих исполнителей подобные возможности, но послед­нее время то и дело задавалась вопросом, стоило ли приносить все эти жертвы. Никто, кроме родителей, скорее всего не пом­нил о ее выступлениях. И всем было плевать. Ронни давно усво­ила, что, если у тебя нет популярного видео на «YouTube» или если не можешь выступать перед многотысячными аудиториями, талант ровным счетом ничего не значит.

Иногда она жалела о том, что отец не дал ей в руки элект­рогитару или по крайней мере не отвел на вокал. Чем можно заняться, имея способности только к игре на фортепьяно? Да­вать уроки музыки в местной школе? Или играть в вестибюле отеля, пока люди регистрируются у стойки? Или жить такой же нелегкой жизнью, как у отца? Подумать только, до чего дове­ло его фортепьяно! Кончилось тем, что он ушел из Джульярда, чтобы стать гастролирующим пианистом, но оказалось, что иг­рать приходится в никому не известных залах перед парой де­сятков зрителей. Он путешествовал сорок недель в год — до­статочно долго, чтобы поставить под удар семейную жизнь. Не успела Ронни опомниться, как мать стала постоянно

орать и скандалить с домашними, а отец, как всегда, замыкался в сво­ей раковине, пока в один прекрасный день вообще не вернул­ся домой из долгого турне по южным штатам. Насколько зна­ла Ронни, теперь он совсем нигде не работал. Даже не давал частных уроков.

«И каково тебе приходится, отец?»

Ронни покачала головой. Ей мучительно не хотелось ехать туда. Бог видит, она не желает иметь со всем этим ничего об­щего.

— Эй, ма! — позвал Джона. — Смотри, что там? Колесо обо­зрения?

Мать вытянула шею, пытаясь увидеть хоть что-то.

— По-моему, да, милый. Наверное, приехал цирк с аттрак­ционами.

— А можно нам пойти? После того как поужинаем вместе?

— Тебе придется спросить папу.

— Да, а потом можно посидеть у костра и поджарить зе­фир, — вставила Ронни. — Как будто мы одна большая счаст­ливая семья.

На этот раз ее замечание мать и брат сочли за благо пропус­тить мимо ушей.

— Как по-твоему, у них есть еще аттракционы? — допыты­вался Джона.

— Уверена, что есть. И если па не захочет тебя повести, с то­бой пойдет сестра.

— Класс!

Ронни обмякла на сиденье. Следовало знать, что ма предло­жит что-то в этом роде! Страшно подумать, какая тоска ее ожи­дает!

Стив

В ожидании приезда детей Стив Миллер с полным самозаб­вением отдавался музыке. Теперь уже скоро. В любую минуту.

Пианино стояло в небольшой нише, рядом с маленькой гостиной пляжного бунгало, которое Стив теперь именовал домом.

За спиной были расставлены предметы, хранившие память о прошлом. Не слишком-то их много. Если не считать пианино, Ким смогла упаковать его пожитки в одну коробку, а у него ушло менее получаса, чтобы все расставить по местам. Фотография, на которой его родители и он, совсем еще мальчик. Еще один снимок: он подростком играет на фортепьяно. Это фото висит между полученными им дипломами Чейпл-Хилл и Бостонского университета. Чуть ниже — благодарственная грамота от руко­водства Джульярда, где он преподавал пятнадцать лет. Около окна — три расписания в рамках с указанием дат турне. Но боль­ше всего он дорожил снимками Джоны и Ронни. Часть висела на стене, часть, вставленная в рамки, стояла на пианино. Каж­дый раз, глядя на них, он вспоминал о том, что, несмотря на бла­гие намерения, его ожидания не оправдались.

Вечернее солнце тянулось в комнату косыми лучами, отчего воздух все больше нагревался и на лбу Стива выступили капли пота. Хорошо еще, что живот болит меньше, чем утром, но по­следнее время он ужасно нервничает, и, конечно, все начнется снова. У Стива всегда был слабый желудок: в двадцать лет у него обнаружили язву и положили в больницу, в тридцать пять — уда­лили аппендикс, который лопнул, когда Ким была беременна Джоной. Он глотал таблетки горстями, годами сидел на нексиуме, и хотя сознавал, что следовало бы питаться лучше и двигать­ся больше, все же сомневался, что это поможет. Проблемы с же­лудком были наследственными.

Смерть отца шесть лет назад изменила Стива, и с тех пор у него началось нечто вроде депрессии. Пять лет назад он подал в отставку, а еще через год решил начать карьеру концертирующе­го пианиста, а три года назад они решили развестись. Год спус­тя концертов стало меньше, ручеек заявок начал пересыхать, пока не высох окончательно. В прошлом году он перебрался сюда, в город, где вырос, в место, которое, как он думал, никог­да больше не увидит. Теперь он собирался провести лето с деть­ми, и хотя пытался представить, что принесет осень, когда Ронни и Джона вернутся в Нью-Йорк, точно знал только одно: лис­тья пожелтеют, а потом и покраснеют, а по утрам изо рта будут вырываться клубы пара. Он давно уже не пытался заглядывать в будущее...