Последняя поэма
Шрифт:
— Да, да — объединится под мудрым, сильным руководством! — выкрикнул громко Ринэм, а Вэлломир взглянул на него презрительно, и слегка, холодно и презрительно усмехнулся.
И вновь заговорил своим сильным, пламенным голосом влюбленного Робин:
— Каждый спросит: что же мне делать дальше? Но ни я, ни какой кудесник не сможет научить, каждый должен это в своем сердце почувствовать; да я уж и вижу, что чувствуете — по глазам вашим понимаю: любить каждого, любить всем сердцем, любить в каждое мгновенье. Сиять, сиять любовью…
Тут к нему подошел, тихо улыбаясь, романтичный Даэн, и мелодичным и негромким, но всем прекрасно слышным голосом произнес:
— А я, все-таки, скажу, что мы будем делать: пройдет этот пир, и мы сможем — да, я чувствую, что мы сможем вознестись до такого состояния — вновь будем любовью, как светлым облаком окруженные — оставим этот дворец, оставим Эрегион…
— Да, да! — плача, воскликнул ничем с виду не отличный брат его Дитье. — Мы будем идти по
Все эти слова были переполнены молодецкой силищей, горячей кровью, и так то хотелось им верить! Однако, тут один из эльфийских князей помотал головою, и молвил рассудительно:
— Только если выпить много эля может показаться, что все это возможно. Но это все такие мечты… Это похоже на сон, но это же невиданно, и даже дико, чтобы все покидали свои жилища и шли по миру, неведомо куда. Выходит, что все гномы должны будут покинуть Казад, энты — родимые леса, да и простой люд — те обжитые домишки, в которых и детство, и юность свою провели. Значит, и девы, и старухи, и старики, и дети малые, все должны идти по дорогам. Что же это будет за толпа? Тысячи, сотни тысяч, где для них найти пропитание?.. А когда мы встретимся с орочьей армией? Представляете сколько невинных, беспомощных погибнет тогда? Или, быть может, ты и оркам предлагаешь любовь проповедовать?..
— И предлагаю — а что же здесь? — искренно удивился Робин. — Они же несчастные заблудшие, и я верю — я всеми силами души своей верю, что мы сможем возродить всех их!.. Все будем счастливы! Засияет этот мир! Все зло изживем! Так ведь я говорю — правда ведь?!..
Тут он резко повернулся к Фалко, порывисто схватил хоббита за руку, и, ежели смотреть издалека, то казалось, что — это отец повернулся к своему ребенку. Но Робин искал у хоббита поддержки, и когда тот негромко, и в растерянности, и с печалью молвил: "- Да — мы все найдем свет…" — этого было достаточно, чтобы Робин громко рассмеялся, и, вдруг, вскочив на стол (при этом задев ногой и перевернув чашку) — громким, торжественным голосом произнес следующие, пришедшие ему в голову строки:
— Уходят дни забвения,Зима уж отмела,Восторги, вдохновения,Весна нам принесла.Уходят дни печальные,А впереди — светло,Озера уж зеркальные,Сияют так тепло!А впереди ждет счастье,И нежное вино,Забудем бед ненастье,Откроем в мир окно.И по зеленым травам,Мы вместе побежим,И золотым дубравам,Мы песню посвятим.Робин счастливо рассмеялся, и окинул всех бывших там стремительным, пламенным взором. И он искренно, как ребенок верил, что прямо теперь, после произнесения этих стихов все изменится, и мир сделается таким прекрасным, каким он и должен был бы быть. Он пристально, пронзительно вглядывался в лица сидящих, и ждал — ну, что же они еще сидят, что же вдруг не засияют прекрасным, могучим светом. Что же разом все не изменится, и мир не станет таким прекрасным, что в нем могла бы быть Она, его Святая Вероника. И из единственного его глаза, по изуродованным, исковерканным щекам его катились слезы, и он, вытягивая навстречу им руки, кричал:
— Ну, что же вы?!.. Зачем же вы все сидите, зачем же… зачем же светом не хлынете?!.. Давайте же, давайте изменим этот мир!.. Прямо сейчас, здесь! Ну же, ну же — давайте!..
Он, вновь ища поддержки, повернулся к своим братьям, и увидел, что лики каждого из них сияли этой ожидаемой им любовью — каждый, казалось, готов был сказать вдохновенную речь; и Робин засмеялся счастливо, ибо еще больше укрепился в вере, что теперь то и непременно все возродится. Кто знает, что мог бы он действительно сотворить в этом порыве, да еще с поддержкой Альфонсо, на устах которого пылало имя Нэдии… Но их остановил Эрмел. Этот дивно сияющий старец неожиданно поднялся, и оказался очень высоким — с дальней части залы он представлялся настоящим великаном, светоносным столпом. Его голос был успокаивающим, тихим и мелодичным, наполняющим весь воздух, усыпляющим те страстные порывы, которые выплескивал из себя Робин:
— Сегодня, действительно, многому суждено изменится. Но не так, не так. Прежде всего, дорогой мой Робин, прошу тебя усесться за стол…
И этому голосу, конечно, нельзя было противится. Ежели только перед этим все внимательно слушали каждое слово Робина, то теперь смотрели на него с осуждением — что же это он еще стоит, когда сам Эрмел велел ему спустится. Сам Робин, услышав этот голос, почувствовал, что не прав, что поступил, повинуясь какому-то мгновенному порыву, как какой-то юнец, когда он уже был сорокалетний муж; и, конечно, он уже не мог продолжать своей речи, быстро смахнул последние слезы, и уселся на приготовленное для него место.
— Садитесь, усаживайтесь, пожалуйста… — все тем же успокаивающим голосом толи говорил, толи пел Эрмел.
И вот уселись все братья, и хоббиты, и Барахир. И все они смотрели теперь только на Эрмела, все понимали, что он сейчас устроит что-то невиданное, а тот, не изменяя своей интонации, обращался не только к ним, но и ко всем присутствующим в зале:
— Сегодня я уже поговорил с вашим королем Келебримбером, и мы вместе пришли к решению, что жизнь в вашем Эрегионе надо изменять, потому что скучно живете. Песни то поете, природе радуетесь, но прав Робин — могли бы чувствовать глубже, могли бы не только себе, но и всему миру пользу принести. Да — сегодня необычайный пир. И начало то у него необычайно, ну а уж какое окончание будет — этого, смею заверить, никто из вас представить не может. Начнем же…
И, хотя все так ожидали начала этого пира, все же слова Эрмела стали для них совершенной неожиданностью. Тем более, неожиданностью стало для них, то, что произошло за этими словами. Впрочем, как бы не велико было их изумление, они, все-таки, принимали все происходящее, как должное, и даже девы не вскакивали со своих мест, и лишь несколько вздохов прозвучало. Еще не отзвучали последние слова, а Эрмел уже повел своей необычайно длинной ладонью — он повел ею плавно, и странное, и страшное то было движенье — ладонь все двигалась и двигалась в одном направление, и все никак не могла остановится. Казалось, она должна уже была пролететь через всю залу, но все двигалась и двигалась куда-то, и не было видно пространства вокруг нее. И никто, из смотрящих на эту призрачную, белую ладонь не мог оторваться от ее созерцания (а смотрели то все). И, вскоре, лишь немногие помнили себя (и то, почти не могли пошевелится) — иные пребывали в каком-то странном состоянии: было и страшно от сознания собственной беспомощности, от осознания того, что пред ними нечто гораздо большее, нежели они сами, непостижимое; и еще усталость, и еще — жажда чуда, чтобы им было хорошо.
Наконец, ладонь прекратила свое движенье, и они медленно смогли поворачивать глазами, оглядываться. И зала изменялась прямо у них на глазах. Прежде всего, тот свет, который вырывался из верхних окошек померк, и казалось, что там на куполе, уселась и сложила свои крылья исполинская черная птица. И там, в потемках над головами чудилось какое-то неустанное движенье, словно бы рои духов перемешивались там между собою. Те колонны, которые подпирали верхние галерки — эти изумрудные, но словно живые падубы, пришли в движение, с едва слышным, но неустанным треском изменяли свои формы и цвет. Теперь это были какие-то невиданные дерева, самых диких, причудливых, неестественных форм. Ветви начинались почти от самого пола, они расходились вокруг ствола сферами, башенками — ветви одного рева переплетались с ветвями другого, и, чем выше, тем мощнее и гуще становились эти ветви. Там, где они плавно должны были бы переходить в галерки, вздымались какие-то режущие глаз, но в то же время и поражающие своим невиданным уродством переплетеньем. Если бы был ад для деревьев, где бы они переплетались самым противоестественным образом, где бы выворачивались наизнанку, и сцеплялись в такие формы, которые непременно должны были бы развалиться, то это был именно такой ад — но никогда еще Среднеземье не видело ничего подобного. Это переплетенье, сцепляясь во что-то, напоминающее бредовое виденье умирающего в лихорадке, растворялось в той тьме, которая клубилась над их головами. Так же дрожал и пол — впрочем, дрожал он не так сильно, чтобы хоть одно кушанье упало со столов. И все понимали, что корни этих адских деревьев прогрызаются через пол, через стены, пронизывают весь дворец. А потом они почувствовали, как что-то вздыбливается под их ногами, и со все той же холодной покорностью, увидели, как эти корни, как и настоящие корни в лесу, выпирают из под пола, слегка приподнимают столы стулья, касаются их ног. Вот более сильная дрожь проняла столы (кушанья по прежнему остались на месте) — теперь и ножки, и поверхность, а потом и блюда, все вздыбилось, правда в меньшей степени, этими корнями. И вот уже вся зала приобрела вид совсем неподобающий эльфийскому жилью, но подходящей для обители некоего могучего, но давно уже лишившегося рассудка колдуна. Столы и блюда, превратились во что-то незнакомое, и все изливало изумрудный свет, но это был мертвый, зловещий свет. Теперь в бокалах булькала какая-то жижа; вместо жаркое лежали туши неких чудищ, вместо богатой выпечки — что-то сладко дымящееся, слабо подрагивающее. Вот в воздухе поплыли кувшины, постоянно меняющие свои очертания, судорожно выгибающиеся, они плескали какой-то ярко желтой жижей, и вдруг все почувствовали, что эта жижа попадает в них. Все воспринималось как странный, причудливый сон, и, все смотрели на изумрудные лица друг друга, и спокойно ждали, что и они теперь вспухнут корнями, обратятся в чудищ; ждали, что и через их плоть пройдут эти адские деревья — но нет — они единственными остались нетронутыми.