Шрифт:
Часть — 1
“Эрегион”
В конце второго тома, я молил у тьмы иль света, чтобы придали они мне сил, чтобы смог я записать этот последний, и самый трагичный том. Что же хотите от меня, от седовласого, похожего на мумию старца, который провел всю ночь в пламени, дыша, чувствуя вместе с теми, молодыми? Тогда я почувствовал, что тело стало совсем немощным, что дух вот-вот покинет изгнившую клеть, устремится к Ней. Для себя я, конечно, жаждал этого, как величайшего блага, но для истории… все-таки, люди и эльфы должны узнать правду про Них…
Я очнулся, но не в своей ветхой комнатушке, и, когда открыл глаза, когда увидел благодатное, ясное, все залитое обильной солнечной дымкой небо, когда почувствовал теплую землю, на которой лежал, и почувствовал себя так легко, как давно уж не чувствовал,
— Я так испугался, когда проснулась, и увидела, что вы лежите, в рукопись свою лицом уткнувшись. Лицо у вас было такое бледное, и черты так заострились… и вы холодный, как камень были! Я уж подумала, что вы… А на улице то весна — день то благодатный, целительный, вот я и решилась вас перенести…
— Ты, значит, по лестнице меня стащила?.. Да как же ты управилась?.. — спрашивал я, а голос мой дрожал — я видел ее личико, и представлялась Она мне святою, небесным созданием.
Я еще голову повернул, и обнаружил, что метров на сто она меня от башни оттащила. Девочка ничего не ответила, но, вдруг, засмеялась, бросилась в сторону, и упала там на колени, стала целовать, что-то невидимое мне, что на земле было:
— Вы смотрите! Смотрите! Здесь подснежник раскрылся! Вы только посмотрите, какое чудо! Какие лепесточки, да как он пахнет!..
Я слабо улыбнулся, и кое-как, с кряхтеньем поднялся, проковылял, и там тоже долгое время любовался этим прекрасным цветком. Я уже засиделся среди своих рукописей, среди этих древних, покрытых спекшейся кровью томов, можно сказать — паутиной покрылся. А тут весна, а тут златистое дыханье неба, этот подснежник — дивные, плавные изгибы листьев, аромат, такой слабый, такой прекрасный — подобный виденью из сна…
Итак, я просил, чтобы мне придали силы свет или тьма, — силы придал свет — весна меня воскресила, и, вернувшись в свою келью, я тут же взялся за написание третьего тома. Конечно, сомневаюсь, что смогу записать все до последнего слова, которое уж вижу пред собой — но я буду стараться — в каждый день воскрешать их историю. Этот последний, третий том уже во мне, и я знаю, что предстоит записать — вот они, предо мной герои, и, несмотря на красоты этого дня, несмотря на то, что птицы звенят за окном и сами Серые горы, полнятся восторженным синеватым сиянием — слезы заполняют глаза…
Милые, милые мои!..
Двадцать лет прошло с того дня, когда тело Вероники осталось без своей хозяйки, и было принято землею, покрыто прекраснейшим, высоким холмом, который всегда радовал своей спокойной, чистой красотой глаз; в холодные дни дарил теплом, а в жаркие — прохладой. Двадцать лет минуло, как собравшиеся на сечу, и закрученные в хаос войска разошлись по своим домам. Как вы, должно быть помните, все выжившие герои моей повести направились в Эрегион.
Итак, минуло девятнадцать осень, и наступила двадцатая. Ежели за белоснежными стенами Эрегиона поля только начинали очищаться от снегов, и слабо журчали первые и немногочисленные робкие ручейки, то здесь весна уже сияла, зеленела, распевала диковинными птицами, в полную силу. Вообще в Эрегионе не бывает зимы — осень то подступает в октябре, все красится листьями, шуршит, вздыхает печально, падает — затем несколько темных, траурных дней леса стоят обнаженные, в сероватом сумраке; ну а после этих, быстро промелькнувших дней, наступают дни стремительного, яркого пробужденья, которые тем желаннее, и большим счастьем сердце полнят, что составляют большой контраст с теми слезными днями.
Вот с одного из этих звонкопевных, солнечных дней, и позвольте начать третью часть повествованья.
Это было на брегу довольно широкой реки, вода в которой была настолько прозрачна, что и в тридцати метрах от берега видна была каждая, даже самая маленькая водоросль на дне; видны были и радостные, стремительные стайки разноцветных, ярко-чешуйчатых рыбок, которые то стремительно, то плавно, и как бы задумчиво проплывали там. Из небесной, чистейшей глубины сиял солнечный свет, однако — самого дневного светила не было видно, и, казалось, что этот благодатный свет равномерно исходил со всего небесного купола. Этот свет легко движущейся поверхности вод, и там, где только начинался какой-нибудь водоворотик, или же небольшая волна переливалась — вспыхивал приветливым, похожим на живой маяк, огоньком. Над рекой изгибался живой мост — это было покрытое темно
А возле живого древесного моста, сиял, словно солнечное крошево, пляж. Там, где песок переходил в плодовитую землю, природа устроила удобный уступ на котором сидели в тот день: хоббиты Фалко и Хэм, Барахир и еще один эльф. Прошло сорок лет с того вечера, когда Фалко в последний сидел на навесе березы в Холмищах — теперь ему исполнилось шестьдесят три. И, если для людей это возраст преклонный, то для хоббитов — самая зрелость; тоже самое, что для людей лет сорок пять. На лике Фалко навсегда осталось та тень, та мука, которую он двадцать лет в орочьих рудниках переживал. Тут уж ни благодать Эрегиона, ни свет самого Валинора не в силах был бы помочь. Впрочем — эта боль осталась больше в некоторых внешних чертах — голос же его был светел, говорил он спокойно, мечтательно. Хэм сидел, внимательно его слушая, но в глазах его часто вспыхивал тот веселый, природный огонек, который затаился на двадцать мучительных лет, но теперь в этом счастливом месте, вновь выступил на свет.
Барахир сильно изменился за это время: это был уже старый человек. Наверное, живи он за пределами благодатного Эрегиона — был бы уже дряблым, страшным старцем (слишком много страшных испытаний довелось ему пережить в юности) — но дыхание эльфийских садов, целебные напитки — все это помогло ему, и он просто был старый человек, с длинной седеющей бородой, с ликом покрытом морщинами, с длинными посеребренными волосами — он был очень худ, так как и эльфийскую ему принимал только по необходимости.
Эльф был государь Эрегиона Келебримбер. Нам пришлось с ним познакомится при обстоятельствах чрезвычайных, когда погибла его любимая дочь, да и вообще — мало кто мог устоять перед темными вихрями, которые несли всех к погибели. Но он излечился, когда и все — в свете Вероники, и с тех пор сиял своей мудростью и спокойствием — только вот седины в его пышных власах прибавилось, да никто никогда не видел на нем какой-нибудь улыбки, кроме легкой, печальной. Одет государь был просто, в легкие одежды светлых тонов, сидел, прикрыв длинные золотистые веки, слушал и голос Фалко, и плавный напев древесных крон за их спинами, а еще — голоса птиц, журчанье вод, чувствовал теплую ласку золотистого солнечного света.
А на песке, перед ними сидели: Даэн, Дитье, Дьем, Вэллас, Вэллиат, Вэлломир, Рэнис и Ринэм — не было Робина и Альфонсо. Я не стану описывать здесь их лики, скажу только, что для них пребывание в эльфийском королевстве сказалось самым благодатным образом — это были люди в самом рассвете духовных и телесных сил; нельзя даже было сказать, что им уже за сорок — на вид было около тридцати, и черты их волевые, творческие мало подходили к окружающему природному спокойствию. Впрочем, в них не было прежней надрывной муки, но они готовы были говорить с жаром, спорить, делать и делать что-то до полной потери сил. Да — они слушали Фалко, но совсем не так умиротворенно, как Келебримбер — казалось, им огромного усилия стоило не начать самим говорить с ним.