Последняя поэма
Шрифт:
— Но всякому сообществу людей нужен предводитель. Если бы они были духами, тогда бы было этакое согласие, но они не духи, они все грехами своими переполнены, и некуда то от этих грехов не денешься!.. Да, да — можно устроить этакое счастливое братство, но, ведь — это же только для немногих мудрых, Избранных иначе. А что ж с простым то народом делать?.. Да их же с корней переделывать надо…
Фалко вздохнул, и немного помолчав, выслушав и иные мнения, негромко молвил:
— Этим рассказом одно хотел сказать: природа человеческая сложна, много в ней темного, и никак не удастся изменить все каким-то наскоком, как хочет того Альфонсо — ведь многие из вас его речи слушают, но… ничего не удастся. Быть может, мрачно говорю — так извините вы меня за эту мрачность — у вас ничего не
И, когда вымолвил это Фалко голосом мрачным, что-то приключилось в окружающем их благоденствии природы: вроде бы и небо оставалось таким же ясным, как и прежде, а, все-таки, все почувствовали, что за ними кто-то наблюдает — и это отнюдь не друг. Словно бы в подтверждение этого, стихли голоса птиц, куда-то делись стайки рыб на речном дне, сами же водоросли застыли. И вдруг налетел на них, заставил вздрогнуть, а некоторых вскрикнуть, порыв леденящего ветра — он завыл, загудел в воздухе, и в этом его движенье раздалось вдруг воронье карканье.
— Что, что — сплю я, что ли?! — нервно озираясь, вскочил на ноги Вэллиат, и тут же дрожащей рукой ухватился за родимое пятно, которое чернело у него на шее.
Ветер не гудел больше, не повторялось воронье карканье, однако — напряжение, и чувствие, что за ними следят, все-таки осталось. Келебримбер внимательно смотрел на страшно побледневшего, покрывшегося капельками пота Вэллиата, спрашивал:
— Так, выходит, тебя, все-таки, мучают кошмары?..
Он внимательно вглядывался в лица иных братьев, из которых кто застыл в напряжении, кто судорожно оглядывался — и на лицах всех можно было прочесть недоуменный вопрос: "Неужели же это сон?". Келебримбер говорил и им:
— Что ж — я вижу, что кошмары каждого из вас посещают. Этого ворона видите, не так ли?.. — и тут же обратился к Фалко — прошептал ему. — Зря ты начал этот разговор.
Хоббит тоже нахмурился, отвечал сдержанно:
— Но не я же придумал этот кошмар. Неужели, государь, думаешь, что, если бы я не рассказал, ничего бы не произошло. Хотя — уже сожалеть начинаю…
А Келебримбер вновь обращался к братьям:
— Так рассказывайте же. Вы не должны этого в себе хранить. Я давно уже подозревал… Ах, и здесь, в Эрегионе, он не оставляет вас в покое!.. Я прошу вас, если надо — я приказываю — вы должны рассказать это…
— А! Рассказать, рассказать?!.. — вдруг зло усмехнулся Вэллиат, и в лице его проступили те надрывные нотки, которые хоть и были сглажены благостью Эрегиона, но, на самом то деле, всегда его терзали. — …Что же расскажу я вам. Только как рассказывать то — в стихах, как то братец наш Робин-воздыхатель любит, или, все-таки, в прозе?.. Нет — вам эльфам стихи подавай — уж вы то любите это…
— За стеною, в покое темном,Во мраке темном и бездонном.В кошмарных, безумных виденьях,В холодных, пугающих тенях.Мучится каждую ночь,И никто не может помочь!..…Нет-нет, не силен, Вэллиат в стихах, и я уж в прозе расскажу. Да — именно каждую ночь, стоит мне только глаза закрыть — слышу шум крыльев, черное око надвигается, и начинается. Представьте: всю ночь я в страшных, давящих рассудок, человеческую волю местах. Там нет живых красок — пусть там даже что-то яркое, но оно, все равно, мертвенное, от чего потом болит голова. Я бегу в узких лабиринтах, а на встречу мне несутся потоки крови, из них выбираются какие-то чудища, тянут ко мне отростки, а я бью и бью их неким колдовским оружием. То, вдруг, все запылает — и пламень этот тоже ядовитый, мертвенный. Вот знаете, и сейчас, вижу этот день, весь этот Эрегион чудесный, но на него накладываются эти языки пламени, и ничего-ничего я не могу тут поделать!.. Так давит, давит это безумие, так хочу от него избавиться!.. И я молю, молю — молю вас, помогите мне!.. Я не желаю видеть этого пламени, этих потоков крови — они все стремятся на меня, все захватить хотят… Я хочу пение птиц слышать!.. А знаете, знаете, что самое страшное в том сне — что всегда некий голос подучивает меня на преступления — хочет, чтобы я сердце эльфийское выдрал, уверял, что только так спасу себе жизнь… Ох, ну разговорился я, разговорился — как прорвало, вдруг!.. Уж доскажу до конца — раньше я едва сдерживался, чтобы преступление не совершить, но потом, все-таки, отказался о этой мерзости. И тогда то, когда я отказать посмел — еще усилились эти ужасы! И хоть бы одна ночь была спокойная!.. Я уж чего только не пробовал, и эльфийские ваши целебные напитки пил, и на пиру засыпал, под ваше пение — ничто не помогает, и, даже, все страшнее с каждым разом становится. Пожалуйста, пожалуйста сжальтесь надо мною!..
Даже Келебримбер не ожидал услышать подобной исповеди, однако — тут раздались новые крики — и сразу все узнали, что кричит Цродграб. Да — Цродграбы, которых после хаоса осталось не более десяти тысяч, все это время проживали в Эрегионе, благоденствовали, и даже не сомневались, что попали в рай. О годах, когда они жили на севере, мерзли и умирали с голода, вспоминали теперь не иначе, как в страшных сказках. Они остались худющими, но это уже не была болезненная худоба иссушенных мумий: когда же, двадцать лет назад, они отмылись от грязи, оказалось, что они не столь похожи друг на друга как казалось, но что объединяло их всех — была необычайная вытянутость лиц. Жили они в выделенном для них месте, в нескольких верстах от дворца Келебримбера. Им разрешалось гулять по всему Эрегиону, однако — они предпочитали не отходить далеко от своих жилищ — вот и жили там в своем тихом, восторженном счастье — боялись каким-нибудь неудачным поступкам нарушить то долгожданное блаженство, которое, все-таки, снизошло на них. Потому должно было произойти что-то чрезвычайное, и, судя по испуганным выкрикам — страшное. И вот из-за моста выбежали две тощие фигурки, и не добегая шагов десяти до собравшихся, повалился на колени, на песок. По щекам их катились слезы, казалось, в любое мгновенье могла случится с ними истерика, все они, как на спасителя от их кошмара, смотрели на Барахира. А они действительно почитали его своим спасителем — после гибели Вероники, он вновь стал верховным их божеством, и они, конечно, помнили, как вывел он их из страшных, северных королевств.
— Убили! Вширро убили!.. В крови, в крови он весь, на траве зеленой!.. Шея у него разодрана — все там кровью залито!.. У нас уж все на ногах, мечутся, не знают, что делать. Отродясь же такого не было!..
Теперь уж все были на ногах, а государь Келебримбер попросил и этих, запыхавшихся Цродграбов подняться с колен.
— Действительно — отродясь такого в Эрегионе не было.
— Как хорошо начинался сегодняшний день, и как же тяжко он закончился! — в сердцах воскликнул Хэм.
— Ну, еще и не закончился. — мрачным голосом поправил его Фалко. — …И еще не известно, чем закончится…
— Подождите, подождите! — вдруг подбежал к хоббиту, и перехватил его за руку Даэн, тот самый чувственный Даэн-музыкант, который вместе с Дьемом и Дитье оставил в один день сияющую, вспоминающуюся теперь уж как сказку Алию. — …Мне кажется, что сегодня последний день, когда мы здесь сидим так вот мирно, в спокойствии… Да, да — это уходит безвозвратно, и надо… Надо хоть что-то сделать. Пожалуйста, пожалуйста — послушайте меня!.. Ну, давайте что ли посмотрим друг на друга…
Келебримбер не обращал внимания на его возгласы, расспрашивал Цродграбов, зато вот все остальные почувствовали, что говорит Даэн верно, и сильная тоска, будто весь свет был уже утерян, нахлынула на них.
— Сейчас в этом солнечном свете давайте сделаем что-нибудь запоминающееся. Быть может, стихи. Я, знаете, уже предчувствовал, что такой день наступить может, и приготовил…
— Я должен идти. — перебил его Келебримбер. — Мне кажется, что и вам самим следует взглянуть. Хотя, конечно, зрелище жуткое, а вы итак, в ночную пору кошмарами терзаетесь…
Однако, Даэн не слышал его, он со слезами на глазах восклицал:
— Ну, вот и уходит наша счастливое житье-бытье. Не совсем, конечно, счастливое, но… Позвольте, я строки свою выскажу: