Последняя поэма
Шрифт:
Он не останавливался — он выговаривал строфу за строфою, как делал это когда-то, в орочьих рудниках, когда ни разу еще не видел Вероники, но когда уже любил ее, как жизнь и смерть, как бесконечность за пределами мрачных стен, и все то прекрасное, что в этой неведомой, но чувствуемой им бесконечности было. Сейчас он вступил в схватку не только сам с собою, но еще и с кольцом, которое вливало в него и мрак ворона. Не известно еще, чем бы эта схватка закончилась — ведь он читал стихи беспрерывно, и, быть может, изгорел бы весь — пал бездыханный, но он же, стремительно прервавшись, предложил всем им взяться за руки, что так, в единстве, одержать, быть может, победу. Но, когда они взялись за руки, то не только их светлые чувства, но и кипящая в них мгла, разрослись до каких-то совершенно немыслимых пределов. И вот, за первым проблеском — жаждой борьбы и освобождения — тут же последовала вспышка ненависти, которая, подобно вихрю огненному, подхватила их и понесла. Да — теперь они (сами не заметив мгновенья, когда это началось), из всех сил бежали в одну сторону. Так, в приступе небывалой страсти, они чувствовали, где ждет их ворон, и всей силой этой ненависти своей, жаждали достичь его, в клочья разодрать за все те мученья, которыми он наполнил их жизнь…
И вновь жены энтов не решались остановить их — им, ведь, противно было всякое насилие, и они только следовали за ними, и молили одуматься.
Верно, при беге, с такой скоростью, по какому-либо иному лесу, лицо их и одежда давно бы уже были разодраны в клочья вытягивающимися навстречу ветвями — но здесь ветви либо раздвигались перед ними, либо уж оказались настолько воздушно-легкими, что напоминали скорее нежные, воздушные прикосновенья-поцелуи к их ликам. Вот вырвались они к берегу реку метров пятидесяти шириною, и вода в ней оказалась столь же воздушно-легкой, столь же прозрачной, как и во всех родниках, которые вытягивались своими прохладными струями окрест. Воды расступались пред ними и смыкались за их спинами, ну а жены энтов и тут не отставали, все ворожили своими мелодичными певучими голосами, все спрашивали — куда, да и зачем мчаться они, предлагали остаться, поспать у них хоть недолго, обещали, что смогут помочь в беде. Нет-нет — не слушали их братья — и не то, чтобы они не понимали смысла этих искренних слов — нет — они отталкивали всякую стороннюю помощь, им отвратительно было все — им мучительно было существование, и они, уже истерзанные до какого-то предельного, немыслимого состояния — жаждали только рассуждать — они и сами не заметили, как изжигающий гнев их на ворона, постепенно заполнил тьмою их глаза, и теперь единственное, что видели они, было нагроможденье жутких, призрачных теней — тот самый хаос, из которого совсем недавно и с таким трудом удалось им вырваться. Вот осталась позади река, и вновь бежали они среди чудеснейших сцеплений ветвей, среди прекрасных, глубоких, сияющих внутренним светом теней — словно вихри огненные ворвались они в этот мир спокойствия, который был таковым и за долго до их появления на свет… Если же, все-таки, отвлечься от их чувствий, и беспристрастным взглядом окинуть их бег сверху, то сразу станет видно, что бежали они от восточных предгорий Серых гор, где-то в сотне вест южнее Холмищ, и бежали они прямо на юго-восток, так что, если бы проложить прямую линию по этому пути, то она непременно вывела бы в Мордор — землю, в те времена мало кому известную — бесприютное плато, окруженное Пепельными горами — поговаривали, что там, в растрескавшихся каменных толщах поселились древние злые духи, сбежавшие из разрушенного Ангбарда, а то и Утомну. Говорили, что где-то там лежит таинственное море Нурнон все наполненное призрачными туманами, которые полнились образами столь жуткими, столь, в тоже время, близкими каждому сердцу, что видевшие их или навсегда оставались на тех берег безумцами, или же, попросту бросались в его бездонные глубины… Но при всем том, о Мордоре почти ничего не было известно — ни эльфы, ни гномы не хаживали туда, и, по большей части, земля эта оставалась большим темным пятном на всех картах того времени… тем не менее, именно туда несла их страсть.
Они мчались несколько часов — несколько часов не замедляя свой немыслимый бег — они подобны были темным, стонущим провалам в хаос, они передвигались рывками, иногда вслепую, они били руками по воздуху, словно видели перед собою врага своего… но они только все глубже и глубже погружались в хаос, в слепоту… И вот несколько этих, пролетевших в одно хаотичное, безумное мгновенье часов остались позади, а так же остались позади и несколько десятков верст — в час закатный они выбежали на западный берег Андуина. Зрелище открывалось сколь величественное, сколь непривычное, столь и жуткое — одна, западная половина небес, была залита цветами спокойными, мелодичными — красками уходящей зари. Там, навстречу этому небесному сиянию, поднимались из глубин энтских садов, многочисленные, прекрасные оттенки — цвета небесные и цвета земные, одинаково прекрасные, сливались в нежном поцелуе и объятиях, и этот вид не мог не восхищать, не мог не вызвать сияющей улыбки. И, сколь прекрасна была картина на западе, столь отвратительна, пугающа, была картина на востоке. Над Андуином небесный свод словно бы раскалывался острой гранью надвое, и с одной части было ослепительное небесное сияние, а с другой — тьма клокотала столь обильно, столь густо, что, казалось — это внутренности самого хаоса, вывернутые наизнанку, трясущиеся в беспрерывной своей мучительной агонии — извиваются там. сверху клокотало, перекатывалось что-то настолько мрачное, настолько стремительное, и, в то же время, урывчатое, что даже и тучами это нельзя было назвать — и все пространство от этой яростной массы и до земли, полнилось переплетеньем вихрем, ветров и бордовых и разных иных ядовитых вспышек, столь многочисленным, столь причудливо переплетенным, что даже это невозможным казалось… крик ужаса из самой души поднимался! Что же это такое, неужто же хаос, все-таки, набрал каких-то сил, и вырвался из цепей, которыми сковали его Валары?.. Неужто же эта великая стена сейчас вот надвинется и поглотит в себя весь мир?! Неужто же это последний чарующий заход солнца, а впереди, только рвущие самое себя, визжащие вихри, грохот да боль?.. Казалось, что эта стена сейчас уже поглотит вас — вам захочется повернуться и бежать, и бежать то со всех сил за умирающей зарею, и молить у этой зари: "Возьми, возьми то меня вместе с собою!" — так бы сделал, ужаснувшись хаоса, каждый нормальный человек, но братья даже и не заметили, что твориться на противоположном берегу, ведь точно такой же хаос грохотом и внутри их, и древесные сады, и закат — и весь, весь мир был для них уже захвачен хаосом — и была одна цель, один порыв безудержный — настичь своего врага — ворона и разорвать его в клочья… Ни то, что будет после, ни прошлое свое — ничего этого не помнили братья. Они уже были у самого берега, здесь корни исполинских, тридцатиметровых, сторожевыми великанами вставших дубов, опускались к самой воде, и братья прыгнули бы в эту воду — а вода здесь клокотала и ярилась, водоворотами закручивалась, волнами сталкивались — они бы не задумываясь бросились в эту пучину, если бы жены энтов не успели их подхватить — здесь, решив, что братьям грозит смертельная опасность — они, все-таки, решили вмешаться — они обхватили их своими легкими, плавными ветвями, и, оказалось, что в них таиться такая сила, что братьям, несмотря на всю их страсть, не удавалось хотя бы немного пошевелиться. А вот жены энтов получили ожоги, словно раскаленные до бела железные брусья обхватили они — дым пошел от этих легких, прекрасных созданий, но они, все-таки, не выпускали, и молили братьев вернуться. А те рвались с тем же беспрерывным упрямством, с каким рвутся пойманные за лапку жуки иль мошки — у них есть только одно устремленье, и никакие иные мысли не могут их остановить.
Много-много жен энтов собралось вокруг них, и все ласкали своими ветвями, и все то шептали заклятие сна, и все то обжигались… Потом несколько из них сильно захворали от полученных ожогов, но тогда они не обращали на этот жар никакого внимания — так им было жалко этих страдальцев, которые все рвались и рвались, и хрипели, и надрывались…
Минуло, однако, еще несколько минут, пока женам, все-таки, удалось усыпить их — здесь помогла старшая среди них — это был сотканный из лунного сияния ствол, который хлынул на них волнами теплого воздуха и пропел:
— Забудьте странные порывы,Слова, желанья и мечты, —Ведь это все — лишь дня надрывы,А сон несет из звезд цветы.Закройте очи в тихом свете,Взошедшей в темноте звезды,Ах, позабудьте о рассвете,Уж бездны дали там видны.Забудьте о своих мечтаньях,Они — в полдневном янтаре,О вечности святых преданьях,Шепнет вам ночь в своем тепле…Да — это была очень длинная песня-заклятье, которую я не стану приводить здесь, а то боюсь, что, ежели стану припоминать все бывшие там слова, то и сам засну, так как время то уже позднее — звезды за окном сияют. Нэдия, обнявшись с любимым братиком своим волчонком, свернувшись калачиком, спит на своей кроватке в углу. Итак, той старшей среди жен энтов, ей, рожденной среди первых, и помнящей начальные дни, еще озаренные двумя святочами — ей, в конце концов, удалось усыпить их…
Казалось, будто только закрыли они глаза, промелькнул мрак; открыли — и вот вновь какое-то совершенно незнакомое место. Это была довольно просторная, с высоким куполом пещера. Вместо сталактитов с потолка свешивались густые мшистые гирлянды, исходящие из глубин своих таинственным, изумрудным светом; также, наростами мхов был покрыт и весь купол, и стены, а из пола поднималась различная мебель (по большей части непонятного предназначения) — также сплетенная из плотного мха. Надо отметить еще, что мох был многоцветным — словно это прожилки драгоценных камней протягивались в разные стороны, словно находились они в центре прекраснейшей, живой шкатулки. С вершины одной из стен вылетал, и с легким, певучим звуком, касался камней хрустальный поток — он обтекал гладкие камни, он журчал сладко и мелодично, как и должен журчать ручеек, протекающий в таком благостном облагороженном пеньем жен энтов месте. Как только братья очнулись — сразу же к ним протянулось несколько плавных, легких ветвей, протянули им чаши с благоуханными напитками. Альфонсо отхлебнул было немного из одной из этих чаш, но тут же резко дернулся, схватил Робина за плечи, и, пронзительно вглядываясь в его глаза, зарокотал:
— Но ведь они же в деревья нас превратить хотят! Понимаете вы это?! В деревья бесприютные, в деревья жуткие и никчемные!!! Мы ж люди! Так что же мы здесь со стволами этими прозябаем?! — и вдруг развернувшись, заорал с такой мощью, что вся зала содрогнулась, а свет, исходящий из глубин мхов, как-то померк. — Выпустите же нас!!! Выпустите!!! Я требую!!! Сколько же можно из нас рабов делать?!
Таким образом надрывался Альфонсо, но мы оставим их, чтобы рассказать и об иных, которые тоже страдали, которые тоже были во власти своего рока…
Речь пойдет прежде всего об Аргонии. Мы оставили эту златовласую деву в подгорном, гномьем царствии, там же и найдем вновь, правда уже не у трона государя Дарина, а у Западных ворот, к которым ей пришлось пробиваться едва ли не с боем. Еще у трона она закричала, что не может здесь дольше оставаться ни на мгновенье, что она вообще не понимает, что делает она в этом месте, когда любимого ее нет поблизости, в страстном своем порыве, ослепленная своим сильным и чистым чувством, она даже стала обвинять гномов, что — это они виноваты в ее злоключениях, что это они разлучили ее с любимым, и, наконец, вырвала у одного из низ боевой топор — это было проделано с такой неожиданной силой, и столь стремительно, что тот даже и не успел воспротивится, как уже обнаружил себя лежащим на полу, обезоруженным, что, конечно же, для гнома почитается большим позором. Он даже зарычал, и, вскочив на ноги, бросился на воительницу — казалось, ничто не могло остановить смертоносного удара топора в ее ловких руках — гном должен был бы пасть мертвым, но Аргония, все-таки, в последнее мгновенье, почувствовала сильное отвращенье к этакому действу, просто вспомнила нежные свои чувства к Альфонсо — и она направила удар к полу, так что высекла из него целый столп искр. На нее бросились было гномы, хотели скрутить, но их остановил государь Дарин — он протянул свою древнюю, изрытую морщинами, но еще могучую длань, и проговорил:
— Нет, нет — мы не в праве удерживать этих страстных порывов человеческого духа. Не мы их создали… Эта страсть людская особенная — нет ничего подобного ей ни у эльфов, ни у нас… Над ней довлеет рок, и не в наших силах, как-либо этот рок изменить, хорошо — пускай бежит она. Пусть ищет своего возлюбленного, этот призрак.
Как только Аргония услышала эти слова, так из всех сил бросилась прочь из залы. За нею последовал и Маэглин и Барахир — окровавленными, с распухшими как от долгих побоев жуткими ликами. Со стороны казалось, что эти то несчастные не смогут бежать долго, что вот сейчас упадут от потери последних сил — однако, при всем том, никто не решался как-либо помешать их бегу — казалось, вокруг них густеет тьма… казалось, то страшное проклятье, которое так тяготило их, перекинется и на всякого, кто посмеет встать у них на пути. А ведь Аргония даже позабыла выбросить топор, и теперь бежала с ним, сияя золотом своих волос, и сама подобна была орудию рока. Она бежала из залы в залу, из галерии в галерею, и те гномы, которые попадались ей на пути, и которые еще ничего не знали об этой гостье из стороннего мира, отступали к стенами — думали, что — это либо один из Валар снизошел к ним, либо один из злых духов — в общем, некто против кого бессильны их орудия…