Последняя репродукция
Шрифт:
А сегодня ей приснился кошмар: продолговатое лицо с бакенбардами навязчиво заслоняло луну и, кривясь в слюнявой усмешке, шептало:
– Лена, вы мертвецов боитесь? Не тех, которые в могиле, а тех, которые воскресли и живут совсем рядом, на улице Птушко. Боитесь? Правильно делаете!
И глаза за толстенными линзами слезились от беззвучного смеха…
– Федор! – крикнула Елена, рывком сбрасывая с себя одеяло и садясь в кровати. – Федя!
Она обвела испуганным взглядом комнату и, немного успокоившись, сообразила, что уже позднее утро, Лосев ушел на работу, а за окном надрывно и весело рычит отбойный молоток, крошащий асфальт на детской площадке. «Сегодня же расскажу Федору про этого маньяка!» – решила она и, посмотрев
Лобнинский театр драмы и комедии по сей день оставался местной достопримечательностью. Сюда возили немногочисленных экскурсантов, показывая из окна автобуса серые шершавые колонны. Гиды без выражения читали заученный текст из недавно изданного путеводителя по городу:
«Лобнинскому театру уже девяносто лет. Он был основан князьями Лаховскими как дань уважения бессмертному таланту Зинаиды Башковой – бывшей крепостной актрисы. В летописях города сохранились сведения, что на новой сцене собиралась играть небезызвестная Книппер-Чехова – супруга выдающегося писателя и драматурга. Однако театру не суждено было превратиться в Дом Муз. Грянула революция, и роскошь театрального убранства была разворована „военными коммунистами“. Само здание пощадили, и здесь сначала расположился Революционный военный совет Лобнинска, а потом – небезызвестное Главное политуправление. В простонародье – ГПУ. Спустя почти десятилетие вспомнили, что театр хоть и был основан князьями, но строился в память о крепостной девке – женщине из простой крестьянской семьи. Поэтому с конца двадцатых годов минувшего столетия здесь стала работать труппа рабоче-крестьянского театра „Красный артист“…»
На самом деле все это было вранье от начала и до конца. Никакой революции лобнинская сцена не видела и в глаза. Не было здесь военных коммунистов. Театр не грабили и не жгли.
Он вообще не пережил ни одного катаклизма, не считая драмы последнего десятилетия. Первую колонну здесь возвели перед самой войной – в конце 30-х годов. Здание строили на совесть. Поэтому даже единственный взрыв, прогремевший в стенах театра весной 42-го года, не сильно повредил его. Первый коллектив, набранный в труппу перед самой войной, через какое-то время задорно танцевал канкан на оккупированной немцами территории. Лобнинский театр драмы превратился в варьете. Сюда приходили офицеры и пьяные унтеры, чтобы весело провести время перед переброской в новую часть. В один из таких вечеров молодая актриса бросила гранату в переполненный зал.
Справедливости ради надо сказать, что это чуть ли не единственное событие, которым могли гордиться лобнинские театралы. Других достижений эта сцена не видела последующие полвека. Тем не менее назвать скудным репертуар было нельзя. Здесь ставили Сервантеса и Метерлинка, Островского и Толстого, Горького и Маяковского. В 60-е годы в Лобнинске с аншлагом прошла булгаковская «Зойкина квартира». Окрыленные успехом режиссеры уже взялись за либретто к «Ивану Денисовичу», но не успели. Худруку что-то объяснили в райкоме, и он принялся мастерить злободневные пьесы про урожай и соцсоревнование. Он был дважды премирован за новый репертуар и вернулся из Москвы со званием «Заслуженный деятель искусств», а спустя пару лет взял и эмигрировал в США. Там, по слухам, он очень долго пытался поставить пьесу по ранним произведениям Толстого, но в результате дебютировал с мюзиклом «Иди ко мне, крошка». Спектакль провалился, и худрук ушел работать в такси.
Новый руководитель театра оказался человеком толковым и предприимчивым. Он выпрашивал и вытребовал все новые и новые дополнительные ассигнования на развитие сценического искусства, пока в конце семидесятых не получил десятилетний срок за незначительные
Между тем на сцене театра умудрялись ставить Липатова и Арбузова, Рощина и Вампилова.
В конце восьмидесятых театр в Лобнинске стал стремительно умирать. Он уже не собирал даже половины зала, а потом и вовсе перестал бороться за зрителя. Часть коллектива ушла заниматься бизнесом, кое-кто подался в Москву, а оставшаяся труппа гоняла один и тот же спектакль, полюбившийся местной детворе за обилие эротических сцен и ненормативной лексики.
Одна актриса сумела сделать карьеру в столице. Ее приметил спонсор и стал лепить из нее эстрадную диву. Однажды она появилась на экранах телевизора со шлягером «Поцелуй меня, мальчик» и в одночасье стала знаменитой. Лобнинцы по праву гордились своей звездой. Но недолго. Потому что через некоторое время у нее возникли разногласия со спонсором и она была задушена им в собственной квартире. Спонсор не стал дожидаться уголовного преследования и эмигрировал в США.
Уже десять лет, как лобнинский театр перестал быть местом культурного досуга большинства горожан. Половина его площадей сдавалась в аренду под офисы, а другая половина все еще пыталась бороться за место под театральным солнцем. В этой половине трудился последнее время и Лосев.
В начале пятого Федор скатал остатки драпировки, которой заделывали проемы декораций, и крикнул напарнику:
– Юрик! Я закругляюсь! Я обещал матери Камолова быть у нее в пять!
Юрик, круглолицый, темноглазый парень лет двадцати трех, с блестящими от пота и бриолина волосами, зачесанными вниз на лоб, отвлекся от зеленой волнистой линии, которую выводил уже три четверти часа малярной кистью.
– Валяй! От меня привет передавай! – Потом задумался на секунду и поправился: – Нет, привет не передавай. А просто это… ну скажи, что, мол, помню, скорблю… и все такое.
Лосев кивнул, опустил засученные рукава, спрыгнул со сцены и направился к выходу. Юрик посмотрел на часы и крякнул насмешливо:
– Мог бы еще поработать! До улицы Птушко десять минут гусиным шагом!
Лосев, не оборачиваясь, только рукой махнул в ответ:
– Пока!
Даже за массивной металлической дверью, обитой вишневым дерматином, было слышно, как тишину небольшой квартиры рвет хриплый и протяжный рев звонка. Федор еще несколько раз надавил кнопку, прислушался и в недоумении посмотрел на часы: «Странно. Я точно сказал, что приду ровно в пять. Однако никого дома нет…» Он еще постоял некоторое время, разглядывая узорчатые разводы на двери, похожие на кровавые подтеки. Потом вздохнул и повернулся, чтобы уйти, но тут едва не вскрикнул от испуга: за спиной стояла мать Камолова и молча смотрела на него.
– Вы… чего? – пробормотал Лосев.
– Здравствуй, Федор, – спокойно сказала женщина. – Извини, что заставила тебя ждать. Я вышла во двор посидеть на солнышке и… задремала.
«Врет, – незамедлительно подумал Лосев и опять вздрогнул, словно произнес это вслух. – Я сам сидел во дворе на солнышке, дожидаясь, пока будет ровно пять часов, и не видел поблизости ни души».
– Я была в соседнем дворе, – как будто отвечая ему, произнесла женщина, – заговорилась с товаркой… – Она достала ключи и проворно открыла замок. – Входи, Федор.
Он вежливо отказался от чая и сидел на краешке стула, поигрывая пальцами, рассеянно оглядываясь по сторонам. Здесь мало что изменилось с тех пор, как он наведывался сюда последний раз. Незадолго до своей трагической гибели Виктор позвонил Лосеву и попросил его срочно заехать. Но не в студию, а сюда, к нему домой.
Елена как раз собиралась в командировку, и Федору не хотелось оставлять ее ни на час перед первой в их жизни разлукой. Он пробубнил в ответ, что сегодня прийти не сможет, но Камолов настаивал: