Последняя свобода
Шрифт:
— Коля, мы идиоты. Ну, кто попрет убитую, сумку, лопату в такую даль! Да в лесу закопать легче, земля мягче, здесь всю ночь провозишься!
— Но камень от нас!
— Вот-вот! Еще килограммов пять весу.
— Пап, подумай. Ведь его не просто так от академика сюда притащили, ведь не меньше двух километров, если озеро огибать.
— Не просто так, согласен, — я присел на гладкое, точно отполированное корневище той самой высокой сосны и закурил. — Но в романтические порывы убийцы поставить
— Да может, не убийца.
— Кто еще будет закапывать труп?
— Тот, кто пишет письма. Помнишь дословно третье?
— Все помню. «Леон! Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой. Какой тяжелый серый камень. Ты помнишь? Все помнишь? Тяжелый, серый. Остаюсь навеки твоя Марго».
— Ты вообще шампанское не пьешь.
— Это выражение Прахова, использованное мною в романе. Кто-то из слушателей запомнил.
— Кто?
— Садист. От этих писем несет больницей.
Коля стоял по колени в яме, опершись на лопату; красивое чистое лицо, подсвеченное снизу гаснущей в водах зарей, искажалось то ли усмешкой, то ли плачем, то ли страхом. Красивое и страшное лицо одновременно. И так похоже на лицо матери.
— Ладно, ты иди, ты же не веришь… А я докопаюсь.
После паузы я заметил сдержанно:
— Прошлый раз ты слышал милейшего Милашкина: на поминках Прахова мы с ним не расставались.
— Отец, я…
— Да, это жуткие обвиняющие письма. Но твою мать, Коля, я не убивал.
— А кто-то думает иначе.
— Не хочу оправдываться, но человек десять, по меньшей мере, могут подтвердить мое алиби.
— А кто-то думает, например, что ты сделал это утром, до поездки в Москву.
— Надеюсь, таинственный «кто-то» — не ты?
— Не я. Не могу представить тебя убийцей.
— И на том спасибо. Давай сменю… хотя ничего мы тут не найдем.
— Но в первом письме есть намек на озеро!
Я процитировал:
— «Мое белое платье покрылось пятнами, помнишь? И вода их не смыла, ничего не смыла».
— Ну вот, — зашептал Коля лихорадочно, — если ее нашли с камнем на шее у этого берега…
— Кто нашел? — взорвался я, — Кто этот ненормальный?
Мой крик восстановил тишину. В полном молчании продолжали мы нелепую страшную работу; все боялся я, как бы сталь не наткнулась на косточки; все светил фонариком в глубь тесной глиняной ямы; а воображение, вот уже два года не находящее выхода в слове (как зверь в клетке), продолжало свою работу. Водоросли, тина, камыш, какой-то странный рыболов с удочкой из сна, из сказки… вздувшийся труп, белая одежда в крови, охотничий нож в крови… «черна твоя душа и остро лезвие. Ты его точил и точил, точил и точил, помнишь? Остаюсь навеки…» Да, навеки, на дне укромного уголка ада!
— Но
Прыгающий свет фонарика — вековое, затвердевшее, как железо, корневище…
— На этом месте не может быть могилы, — пробормотал я чуть ли не в счастливом облегчении, выбрался из ямы и сел, свалился на траву. Коля неподвижно стоял предо мной, лица уже не видать в ночном сумраке.
— «Вода ничего не смыла», — повторил он задумчиво. — Почему?
— Вот именно. В озере кровь смылась бы… и под грозовым ливнем тоже.
Платье, нож, камень, вода… Комбинация улик вырисовывалась смутно, как ландшафт в туманной мгле. Если сумка с вещами попала в озеро, то как в нее попал нож?
— Значит, убийца вынул нож из раны? — спросил я вслух себя самого.
— О чем ты говоришь?
— Чтоб кровь не натекла, этого нельзя было делать, понимаешь? Но упоминаемые в письмах пятна и отпечаток пальца на картине свидетельствуют, что убийца об этом не знал.
— А ты откуда знаешь?
— От Василия.
— Ты разобрался с его женщиной?
— Ольга Бергер — довольно известная поэтесса. В ЦДЛ ей стало дурно, он отвез ее домой и откачал, так сказать.
Мы оба с искусственным оживлением перекинулись с «ямы» на «загадку Дома литераторов».
— Почему он скрыл от тебя? У них любовь?
— Да, я почувствовал. Васькина любовь — это необыкновенная жалость ко всему живому и страдающему.
Я пошевелил затекшей ногой, в яму посыпалась глина. Невыносимо было здесь оставаться, и уйти невмочь — словно бросить развороченную дорогую могилу.
— Давай закопаем яму?
Коля принялся за работу, я держал светящийся фонарик.
— Чего ж ученик здесь шастал… он якобы видел черного монаха.
Коля вздрогнул.
— Здесь?
— У нас в саду в вечер несостоявшегося свидания.
— Я уверен, что оно состоялось, — холодно процедил он. — Не понимаю, почему ты его щадишь. С такой безумной экзальтацией…
— Монаха он, может, и не придумал. Ко дню рождения Марго подарила мне экзотическое одеяние — настоящая монашеская хламида.
— Думаешь, ее надел убийца?
— Это мое предположение. Юрий уверен, что и Прахова напугал черный монах.
— Погоди! Ведь концовку романа ты сам придумал. О ней же никто не знал?
— Никто.
— Значит, никто не смог бы подыграть. Вот после чтения — да.
— Я уже ни в чем не уверен. Кто-то проявляет нездоровый интерес к рукописи.
— Но разобраться в твоем почерке!
— Есть такой специалист по моему будущему наследию — Григорий Петрович Горностаев.
— И он тайком прочитал еще тогда, до твоего дня рождения?