Последняя треба
Шрифт:
– Охота не охота, а обязан, потому Божье дело, ежели Парасковьин час пришел... А где же Евтроп-то?..
– На лавочке сидит у паперти...
– Ах, бабоньки!.. Да ведь стужа на дворе!..
В этой толпе боролись два чувства: исконная ненависть к леснику и жалость к его настоящему положению. Очень сильно было первое чувство и долго не уступало второму. Толпе нужно было выговориться и вылить накипевшее зло. Затем наступила тяжелая пауза...
А куда он с ребятишками-то
– послышалось на бабьей половине.
– Ох, и не говори: совсем пропащее дело! Таньке-то только в Петровки восьмой годок пошел, а под ней мальчонка, почитай, еще из сосунков не вышел, да еще ребенок грудной... Евтроп-то по лесу шляется, а как ребята будут?..
– Не вовремя Парасковья надумала помирать. Обождать бы ей лет с пять.
– И жениться Евтропу на детей мудрёно.
– Хорошая девка ни в жисть не пойдет...
Прихлынувшее к ребятам-сиротам сожаление сразу перевесило враждебное чувство к Евтропу. Умный старик староста выждал именно этот момент, подозвал к себе особенно злобившегося на Евтропа мужика и сказал:
– Сегодня какой день-то, мил-человек?.. То-то вот… Ты злость свою не забыл, а там живой человек мерзнет. У него сироты... Ступай-ко да приведи его обогреться. Может, и тебя Господь простит... Не нашего это ума дело, да и час не такой.
Лесной мужик только вздохнул и тяжело вышел из церкви. Евтроп сидел на своей лавочке, опустив голову.
– Евтроп… а Евтроп? Чего студишься-то задарма?.. Староста велел тебя в церковь вести. Обогрейся ужо...
Лесник не понял, что ему говорил мужик, - это был тот самый, который сказал давеча: «Поделом вору и мука».
– Да иди, говорят!.. Чего идолом-то сидишь здесь? Евтроп поднялся и молча зашагал на паперть. Его провели в сторожку, где жарко топилась печка. Сторожка была маленькая, и лесник не знал, как ему повернуться. Кто-то посторонился и уступил ему место у печки. Все молчали, и только было слышно, как в трубе завывает вьюга.
– Где-то теперь поп Савелий катит?
– заметил старый трапезник, мешая угли в печи. — Поди, уж повёртку проехал...
Лесник встрепенулся. Он сразу прикинул в уме время, непогодь, Лысанкину силу и решил:
– Как раз сидит поп в сугробе на повёртке... Ну, да ничего, Лысанка вызволит!
Опять молчание. Опять только ветер завывает в трубе. К огню протянуты корявые мозолистые руки; на лица падает красная колеблющаяся тень. Евтроп поглощен мыслью о своем лесном гнезде. Его опять охватывает жуткое чувство... И Парасковью жаль, и ребятишек, да и себя попутно. Какой он теперь человек будет? Здорова была Парасковья, так и в счет не шла. Бивал он ее под пьяную руку не раз... А вот и его Господь нашел: как крышкой накрыло горем-то! Людям праздник, людям радость, а ему потёмки. Ужо домовину[домовина — гроб. В лесных местностях делают гроб из цельного дерева] надо налаживать. И кряж есть такой на примете.
– Теперь, надо полагать, поп требу правит, - заметил старый трапезник, подбрасывая в печку дров.
– Надо полагать...
– согласился Евтроп, прикидывая в уме время.
– Как вот он назад-то поедет! Пожалуй, Лысанка из силы выступит... Тоже нелегкое дело три конца в такую непогодь сделать.
Мужики заговорили о Лысанке: выдюжит или не выдюжит? Настигнутый несчастьем лесник теперь сделался предметом общего сочувствия, хотя открыто этого никто и не высказывал. Могутный мужик, а без бабы грош ему цена! Лесным делом и с ребятишками некуда деться... В деревне соседки бы присмотрели, ну, старушка какая бобылка подомовничала, а на кордоне одни изомрут. Жаль мужика, вот как жаль!
Евтроп чувствовал это поднимавшееся к нему сочувствие, как чувствовал теплоту от горевшего в печи огня. Раньше его поддерживало общее озлобление, а теперь он вдруг ослабел, обессилел, изнемог и сделался беспомощно жалким. В таких положениях физически сильные люди особенно жалки... Мужики это чувствовали и старались не смотреть на Евтропа. Захолонуло у него на душе, пусть сам оклемается!.. Главное, чтобы бабёнки не разжалобили своим хныканьем.
– Ну, теперь поп назад едет...
Прошло уже часа два, и терпение истощилось. Раньше считали часы, а теперь минуты. Самые нетерпеливые выходили на паперть, чтобы посмотреть, не едет ли поп Савелий. Уж давно пора!.. Наконец, прошли все сроки.
– Где же поп-то?
– приставали мужики к Евтропу.
– А я почем знаю: должон воротиться...
– Может, проезду нет?
– Я проехал... Больно вьюга окрепла.
– А Лысанка вывезет?
– Она-то вывезет, ежели в сугробе не завязнет. Может, замешкался поп где-нибудь в сугробе.
Общее томительное ожидание разрешилось только, когда к церковной ограде подъехали крясла лесника. От Лысанки валил пар, от истомы она шаталась на ногах как пьяная. В кряслах, скорчившись, сидел поп Савелий и не шевелился. Он казался таким маленьким... Толпа обступила крясла.
– Батюшки, да ведь поп-то замерз!
– крикнул чей-то голос.
Все ахнули. Около саней росла толпа. Послышались причитанья и тихий женский плач, а поп Савелий лежал в кряслах с блаженно счастливым лицом, как тихо заснувший ребенок.