Последняя война

Мартьянов Андрей Леонидович

Меорэ подтолкнули степняков, те займут место детей Атта-Хаджа саккаремцев, а куда затем подадутся верные слуги шада Даманхура — ведает лишь Таинственный и Непознаваемый создатель Вселенной и его многочисленные отпрыски, взявшие под покровительство народы этого мира.

Оно не помнило прошлого. Для Него не было Времени. Оно не знало, что происходит вокруг, за каменными стенами, окружившими Его жилище.

Оно различало доносившиеся из-за скорлупы темного и прохладного дома звуки жизни невиданных и удивительно слабых существ уже давно —

может быть, день, а может быть, бесчисленные столетия. Кто они, эти твари?

Оно постепенно научилось слушать их мысли (ага, значит, странные маленькие твари владеют разумом и чувствами! Это дано лишь Великим, но вряд ли Великие будут задумываться о том, как добыть какой-то «хлеб» для себя и семьи) о какой-то «Смерти» или «Детях».

Что такое «семья»? Источник знания? Пища? Некая мудрость? Непонятно…

Существа определяли в своих мыслях некие таинственные и неясные понятия. Оно не знало, о чем говорят ничтожные твари, срок жизни которых выделялся лишь кратким, почти незаметным мгновением Его существования.

Впрочем, какая разница? Новый мир, новые чудеса, сопутствующие неизведанному и тайному…

Оно жило здесь совсем недолго. Оно с трудом вспоминало вихрь, захвативший Его где-то в неизмеримых далях; в самых дальних уголках неясного сознания Оно хранило отблеск синего огня, выпущенного из руки Большой Твари, огня, ввергнувшего Его в этот мир.

Это — мир? Скопище бесполезных и отягощенных ненужным им разумом созданий, наказанных Изначальным Светом проклятием мысли! Оно знало, что Его наказали.

Оно помнило слово «наказание». Это означало что-то неприятное, тяжелое, окрашенное не в серебристый цвет радости или розовые тона удовольствия, но в грязную серо-коричневую краску. Оно, пытаясь забыть, превратило свой дом в са-моцветъе ярких синих, золотистых, изумрудных и алых кристаллов, а вдобавок до сих пор продолжало смешивать цвета, добиваясь новых и все более необычных оттенков.

Оно смогло выжить только потому, что узнало: в мыслях существ этого мира можно найти пользу. Твари не знают, как важны их чувства. Не знают, как они могут быть сильны.

Чувства нужно только подтолкнуть. Сдвинуть с места.

Оно ждало, что скоро примет гостей. Вернее, гостя. Гостя, который принесет Ему новое царство.

Царство — что может означать это понятие? Название? Имя?

Сейчас Оно молчало, привычно наслаждаясь мерцанием красок, воплотившихся в камень.

* * *

Менгу, разумеется, представлял, что каменный улус окажется большим поселением. Но, когда сотня подошла к стенам Шехдада, у молодого командира буквально отвисла челюсть: в Степи никто и никогда не возводил подобного. Отвесная глиняная стена поднималась над всадниками на три человеческих роста, а огромная башня над воротами, выложенная старательно обтесанными прямоугольными камнями, выглядела неприступной.

— Танхой, — подозвал Менгу своего помощника, несколько беспомощно озирая стену. — Туда можно только взлететь, как птица! Однако у меня и моих нукеров нет крыльев.

Пятидесятник дозволил себе мимолетную улыбку. Что ж, Менгу можно понять сотник всю жизнь провел среди равнин, в дальнем кюрийене, отстоящем на многие переходы от границы Степи. Он не видел возвышающиеся на семьдесят пять локтей каменные укрепления Эль-Дади, не ходил торговать с караванами в сторону Дангары или Мельсины — городов, при виде которых хотелось встать на колени, думая, что их создали не руки людей, но богов.

— Скажу так, — фыркнул Танхой, — стена глиняная, на деревянной основе. Последний раз обновлялась много лет назад, видишь трещины?

Менгу кивнул. Действительно, окружавший Шехдад вал выглядел довольно старым.

— Ворота рассохлись от жары, — спокойно продолжал пятидесятник, острым глазом рассматривая жалкую твердыню саккаремского пограничья, — щели меж досок. Башня, как погляжу, едва держится. Не упала бы на головы… Сакка-ремцы слишком давно жили в мире.

Менгу понял, о чем говорил Танхой. Если в каменном улусе давно не обновлялись юрты и ограда, значит, они обветшали и в силах человека их разрушить. Разве мергейты не перетягивают два раза в год войлок на своих жилищах и кибитках, чтобы защитить себя от ветра и холода, когда избитая непогодой ткань начнет рваться? Верно говорят люди: саккаремцы — никчемный народ. Разве можно так пренебрегать заботой о своем становище?

Слева от возвышения толстой и казавшейся мергейтам безобразной башни на стене стояли люди. Менгу, глаз которого различал сокола, парящего наравне с облаками в зимний вечер, без труда рассмотрел нескольких мужчин в ярких ча-панах (кажется, такая одежда в Саккареме называется халат?) и робко выглядывавшую из-за облупившегося зубца девицу с открытым, а вовсе не повязанным по местному обычаю полупрозрачным шарфом лицом.

Ближе всех к краю стены находился высокий, почти на полторы головы длиннее остальных, человек. Менгу углядел, как под его правой рукой взблеснул солнечный лучик — рукоять сабли, — заметил сияющий густой небесной синевой узкий тюрбан с пером и голубовато-серый с едва заметными блестками (наверное, очень дорогой) халат. Не иначе, хан.

— Буду с ними говорить, — не то вопросительно, не то утвердительно произнес сотник. — Пусть откроют ворота и признают владычество хагана. Тогда никого не тронем. Только молодых мужчин заберем.

— Правильные слова. — Танхой сдвинул белую шапку на затылок и вытер пот со лба. Солнце поднялось высоко, приближаясь к середине дня. Становилось очень жарко. — Но лучше отправь десятника. Вдруг саккаремцы начнут стрелять из луков? Зачем Бронзовым лишаться сотника?

— Бояться стрел этих прирожденных рабов? — искренне возмутился Менгу и бросил на Танхоя тяжелый недоумевающий взгляд. Неужели пятидесятник решил, что он испугается? — Я еду к стене. Если хочешь, давай со мной.