Шрифт:
Пролог
— Ты чего скулишь?
Ника тут же замолчала, вжимая голову в плечи и стараясь стать незаметной, чтобы время наказания не продлили. Ей было холодно, живот поджался от голода, в сарае пахло старым сеном и протухшими овощами, но скулила она вовсе не поэтому — было жалко маму. Именно за то, что по приказу Шархая Ника не перестала обнимать маму и не убралась из комнаты, она сюда загремела.
— Кого спрашиваю?! — прогрохотал злой голос Шархая.
— Извини, — быстро сказала Ника. — Я не нарочно.
— Ещё раз услышу — убью!
Дверь скрипнула и закрылась, а Ника с трудом сдержала очередной писк. При желании он мог действительно пойти на убийство, не только по праву отца, но и потому, что Ника последыш —
Ника, чтобы больше случайно не заскулить, обернулась в такого же тощего нескладного щенка, каким была подростком и свернулась для тепла в клубок. Тепла не получилось. Тогда она спряталась в угол, забилась в солому, которая хоть старая и превшая, но теплая, и попыталась заснуть. Но куда там!
Тем более утром, пусть даже все кости и мышцы ноют от холода и сна в неудобном положении, придется снова идти за деревню и строить эту дурацкую ограду для коров, и никого не волнует, что физически тебе это сложней, чем остальным подросткам. Не можешь жить — подыхай! — говорили ей члены стаи, потому что жизнь слишком тяжела, чтобы тащить на спине нахлебников. Будь она мальчиком, точно бы уже забили, но от девочек бывает польза — численность стаи слишком мала, чтобы игнорировать возможность размножения любой, даже самой слабой самки. Тем более если ее покроет сильный самец.
Ника спрятала крошечный черный нос в хилый мех на боку, пытаясь согреть хотя бы его и постаралась отрешиться, уйти в мечты, потому что больше ничего не поделаешь.
Через пару часов, когда совсем стемнело, а дыхание вырывалось изо рта маленьким облачком пара, раздался скрип открывающихся ворот.
Ника вскочила на лапы и принюхалась. Мария.
Сестра в широкой серой рубашке и грубых штанах осторожно вошла и, приподняв руку, показала сверток, от которого за версту пахло едой. Через минуту Ника, укутанная в старую спецовку, уже в обличье человека сидела на сене и жевала бутерброд с яйцом.
— Что они решили? — спросила с набитым ртом, ненавидя себя за голодную дрожь.
— Будут случать. — Еле слышно ответила сестра.
— В третий раз? — ужаснулась Ника, а тонкая рука задрожала. Руки как палочки, даже не могут хлеб удержать, не то что работать.
— Да. Нас очень мало. Стая слабеет год от года.
— Может, есть другие стаи?
— Ты что! Мы одни на всем белом свете.
— Как такое может быть? Может, просто никто не искал других? — Ника воодушевилась. Найти другую стаю и объединиться — вот это цель, ради которой стоит жить. Тогда не будет близкого родственного смешения, тогда отпадет необходимость рожать столько раз. Тогда…
— Даже не думай! Хочешь нас всех угробить?
Взрослые считали, что выходить за пределы деревни очень опасно, самцы всегда отлавливали ослушавшихся, стоило зайти глубоко в лес и рычали, загоняя обратно на территорию деревни. Чаще всего наказывали, сажая на хлеб и воду, даже если ты забежал далеко случайно.
Когда Ника однажды с детской непосредственностью поинтересовалась у матери, что там, за лесом, какие люди там живут, какие чудеса бывают, та с опаской взглянула на Шархая и жестом приказала молчать.
— Никогда больше не спрашивай об этом, иначе тебя накажут, — прошептала она, убедившись, что Шархай отошел в соседнюю комнату и ничего не слышал.
— Но почему? — недоумевала Ника.
— Если люди узнают, что мы существуем, не успокоятся, пока не перебьют всех до последнего! — ответила мать. — Поэтому мы живем тут, в глуши.
Только Ника не могла забыть. Вроде последыш, и ничего на нее не осталось, а любопытства и непоседливости в ней больше, чем во всем остальном помете, шутливо жаловалась мать и крепко прижимала Нику к себе.
Несмотря на физическую слабость и недоразвитость Нике казалось, она единственная, кто рискует думать и задавать вопросы. Не вслух, конечно, а про себя.
Но сейчас, в сарае, страх за маму был слишком силен.
— Если бы были другие стаи, нам было бы легче! — горячо заявила она Марии.
— Чем же легче? — нахмурилась та. Грязная челка свисала, привычно закрывая красивые голубые глаза, такие же, как у Ники.
— Сама подумай — будь стай много, было бы много оборотней, тогда не пришлось бы случаться по три раза! Не пришлось бы… может, нас бы оставили в покое.
— Или их, самцов, было бы еще больше! — глаза сестры расширились от ужаса, она не выдержала и задрожала, а потом обхватила себя руками.
Мария, вторая самка в помете, росла куда крепче и здоровей Ники. Ее тело уже наливалось женской силой, чего Мария боялась до оторопи, как и Ника, как и любая девочка-подросток стаи. Они боялись так, что сейчас были одеты в старую одежду братьев, висевшую на плечах мешком. Привлечь внимание самца — ужасно, то, что происходит, когда они унюхивают самок и набрасываются на них, не описать словами. Это самый страшный кошмар — страшнее голода, одиночества и изгнания. Ника и Мария видели однажды, как Олимп напал на Катрию, их сестру от первого маминого помета. Им было по восемь, ей — восемнадцать, Катрия только вошла в свою женскую пору, округлилась, расцвела и надела свою первую открытую блузку. В тот незабываемый день Олимпиец выбежал из леса, разгоряченный после удачной охоты, с горящими глазами и измазанной кровью пастью и, остановившись на краю поля, где они работали, выпятил грудь и втянул носом воздух. Потом рыкнул и рванул вперед. Они все бросились врассыпную, Ника упала, но от ужаса вскочила обратно на ноги почти мгновенно, опасаясь побоев и укусов, бросилась дальше и тут же столкнулась с Марией. Обе отлетели в стороны, а потом услышали сзади крик. Отбежали дальше, прячась за забор и только тогда высунули носы посмотреть, где опасность. Олимп, оказывается, ими вовсе и не интересовался и не собирался за ними гнаться. Он уже превратился в человека, покрытого грязью и кровью, лежал на земле и рычал. Под ним на спине лежала Катрия, которую Олимп прижимал своим телом к земле — его длинные косматые волосы закрывали ее лицо — и, приподняв голый зад, на который прилип лист березы, задирал сестре юбку. Белые ноги Катрии пытались упереться пятками в землю и сбросить тяжесть, но Олимп разозлился и зарычал громче, а потом наклонил голову и обхватил клыками ее горло. Волосы отодвинулись, открывая белое от ужаса лицо сестры. Катрия замерла и только изредка дергалась, боясь, что челюсти альфы сомкнуться и разорвут ей глотку, а Олимп рванул рукой под юбкой и отбросил в сторону какую-то тряпку, а потом приподнялся и резко двинул вперед тазом — и Катрия закричала.
Он рычал и двигался, мышцы его ягодиц сжимались, а рычание приобрело глубокие раскатистые ноты. Катрия всхлипывала, ее рот остался открытым, как буква О, но больше она не сопротивлялась. Это все длилось очень, очень долго, почти целую вечность. Ника вдруг заметила, что крепко вцепилась в руку Марии, а та вцепилась в нее и обе дрожат мелкой гадкой дрожью.
Потом Олимп рыкнул особенно громко, двинулся в последний раз и обмяк. Через несколько секунд разжал клыки и сполз с Катрии. Встал, потянулся, так, что кости захрустели, и пошел в сторону деревни, не оглядываясь на оставленную позади девушку. Катрия глухо рыдала и пыталась прикрыться порванной юбкой, а второй рукой прикрыть плечи своей новой взрослой женской блузки.