Послы
Шрифт:
Она мгновенно подхватила:
— Иной механизм — не надо морочить мне голову! — который действует так, что вы остаетесь в тени.
— Помилуйте! Мое имя стоит на обложке! — резонно возразил он.
— Да, но вы не ради себя его туда поставили.
— Прошу прощения — именно ради себя мне и пришлось его туда поставить. Это, видите ли, в некоторой степени возмещает крушение надежд и честолюбивых помыслов, расчищает мусорные завалы разочарований и неудач — единственный зримый знак, что я существую.
Она бросила на него быстрый взгляд, словно собираясь
— Ей нравится видеть его там. Из вас двоих вы — фигура крупнее. И знаете почему? Потому что не считаете себя таковой. А она себя считает. Впрочем, — продолжала мисс Гостри, — вас тоже. Во всяком случае, в ее окружении вы самое значительное лицо из всех, на кого она может наложить руку. — Мисс Гостри писала вязью, мисс Гостри усердствовала. — Я говорю об этом вовсе не потому, что хочу рассорить вас с ней, но рано или поздно отыщется кто-нибудь покрупнее…
Стрезер внимал, вскинув голову, словно любуясь своей собеседницей и поражаясь ее дерзости и счастливому дару прозрения, тогда как ее заносило все выше и выше.
— А потому вам надо крепить союз с ней, — заявила она и замолчала, словно что-то обдумывая.
— Крепить союз с ней? — повторил Стрезер.
— Да, чтобы не утратить свой шанс.
Глаза их встретились.
— Что вы понимаете под союзом?
— А в чем вы видите свой шанс? Откройтесь мне до конца, и я выложу все, что думаю. Кстати, она очень с этим делом носится?
— С чем? С «Обозрением»? — Он мешкал с ответом, не находя точного слова. И в результате произнес нечто весьма обтекаемое: — Она приносит дань своим идеалам.
— Вот как. Вы отстаиваете высокие цели.
— Мы отстаиваем то, что не пользуется общим признанием, — естественно, в той мере, в какой осмеливаемся.
— И какова эта мера?
— У нее огромна, у меня гораздо меньше. Я ей тут в подметки не гожусь. Она на три четверти — душа всего издания и целиком, как я уже вам докладывал, его оплачивает.
Перед глазами мисс Гостри почему-то возникла груда золота, а в ушах зазвенело от ссыпающихся в кассу блестящих долларов.
— Что ж, вы делаете превосходное дело!
— Только не я! Я тут ни при чем.
Она нашлась не сразу.
— Как же еще назвать дело, за которое вас любят?
— О, нас не дарят ни любовью, ни даже ненавистью. Нас просто благодушно не замечают.
Она помолчала.
— Нет, вы не доверяете мне, — снова сказала она.
— Помилуйте! Я снял перед вами последний покров, обнажил тайное из тайных.
Она вновь посмотрела ему прямо в глаза, но тут же с нетерпеливой поспешностью отвела взгляд.
— Значит, ваше «Обозрение» не раскупают? Знаете, я этому рада. — И, прежде чем он успел возразить, воскликнула: — Нет, она не только большой человек, но человек большой нравственности!
Такое определение он принял всей душой.
— Думается, вы нашли верное слово.
Это подтверждение породило, однако, в ее мыслях в высшей степени странные связи.
— А как она причесывает волосы?
Стрезер рассмеялся:
—
— Ну это ни о чем не говорит. Впрочем, не важно… Я и так знаю. Она носит их совсем гладко — живой укор всем нам. И они у нее прегустые, без единой седой пряди. Вот так.
Он покраснел: его покоробила натуралистичность, его изумила верность этого описания.
— Вы сущий дьявол.
— Разумеется. А кто же еще? Разве я не сущим дьяволом впилась в вас? Но вам не стоит беспокоиться: в нашем возрасте только сущий дьявол не наводит скуки и тоски, да и от него, голубчика, если по большому счету, не ахти как весело. — И тут же, не переводя дыхания, вернула разговор к исходной теме: — Вы помогаете ей искупать грехи — нелегкая задача, коль скоро за вами их нет.
— Напротив: за ней их нет, — возразил Стрезер. — А за мной — несть числа.
— Ну-ну, — саркастически усмехнулась мисс Гостри, — какую вы из нее делаете икону! А вы? Вы обобрали вдовицу с сиротами?
— На мне достаточно грехов, — сказал Стрезер.
— Достаточно? Для кого? Или для чего?
— Для того, чтобы быть там, где я есть.
— Благодарю вас!
Их прервали: какой-то джентльмен, пропустивший часть спектакля и теперь вернувшийся к концу, протискивался между коленями сидящих и спинками кресел предыдущего ряда; воспользовавшись этим вторжением, мисс Гостри успела, пока вокруг не зашикали, сообщить в заключение, какой смысл извлекла из их беседы.
— Я так и знала, — заявила она, — вы что-то от меня утаиваете.
Это заключение, в свою очередь, побудило обоих по окончании спектакля замешкаться, словно им нужно было еще многое друг другу сказать, и они, не сговариваясь, пропускали остальную публику вперед — в их интересах было переждать. Спустившись в вестибюль, они увидели, что вечер кончился дождем, тем не менее мисс Гостри не пожелала, чтобы ее спутник провожал ее домой. Пусть просто наймет ей кеб: дождливыми лондонскими вечерами она, после бурных развлечений, любит возвращаться в кебе одна, думая свои думы. Это ее золотые мгновения, призналась она, мгновения, когда она накапливает силы. Заминка с разъездом, борьба за кебы у входных дверей давала повод присесть на банкетку в глубине вестибюля, куда с улицы не долетали порывы ледяного промозглого ветра. И здесь приятельница Стрезера вновь не обинуясь заговорила с ним о предмете, который давно уже беспрестанно занимал его собственные мысли:
— А ваш друг в Париже к вам расположен?
От подобного вопроса — да еще после перерыва — он невольно вздрогнул.
— Пожалуй, нет. Да и с какой стати?
— С какой стати? — повторила мисс Гостри. — Вы, конечно, обрушитесь на него. Но из-за этого необязательно рвать отношения.
— Вы видите в моем деле больше, чем я.
— Разумеется. Я вижу в нем вас.
— В таком случае, вы видите во мне больше…
— Чем вы сами? Вполне вероятно. Это право каждого. Но я все возвращаюсь мыслью, — добавила она, — к тому, как повлияла на вашего юного друга его среда.