Посмотри мне в глаза! Жизнь с синдромом «ненормальности». Какая она изнутри? Моя жизнь с синдромом Аспергера

Робисон Джон Элдер

– Семейка твоей матери – просто псих на психе! – кричал он. – Все эти Рихтеры одинаково чокнутые! Только погляди на них!

Я предостаточно нагляделся на родителей матери, и мне они казались совершенно нормальными. Но слова дедушки Джека тревожили меня не на шутку. Долгое время я мечтал перебраться к нему в Джорджию, но так и не получилось.

– Твои родители – на самом деле замечательные люди, и желают вам с братом добра. Просто они сейчас переживают трудные времена, – переубеждали меня Пат Шнейдер, доктор Финч и его дочь Хоуп. Они очень старались, но ведь это не у них родителей сажали взаперти,

как диких зверей в клетку.

Я старался присматривать за Микробом, но было нелегко.

Во всем этом хаосе маловероятно было, что я когда-нибудь снова стану отличником или даже сдам экзамены. Слишком много на меня навалилось семейных проблем и слишком много у меня было дефектов. Я уже упоминал, что не умел смотреть собеседнику в глаза. Были у меня и другие черты, которые раздражали окружающих. Очевидно, я был виноват в том, что топчусь на месте, подпрыгиваю и раскачиваюсь, а стресс лишь усугублял эти привычки.

– Почему ты так мотаешь головой?

Я миллион раз слышал это от учителей и взрослых, когда был маленьким. И до сих пор выслушиваю вариации на эту тему.

– Пап, прекрати корчить аутиста!

Так говорит мой сын-подросток, когда я раскачиваюсь взад-вперед в ресторане.

Оба замечания – пожалуй, я назову их придирками, поскольку вреда они мне не причиняют, – относятся к моей манере бессознательно двигаться в определенном ритме. Например, я лежу на диване и покачиваю ногой. Или сижу за столом в ресторане, читаю меню, но при этом раскачиваюсь взад-вперед или влево-вправо. Или качаю головой вверх-вниз. Я не обращаю на это внимания, для меня такие действия нормальны. Но, видимо, «нормальные» люди так себя не ведут. Сам не знаю, почему раскачиваюсь или мотаю головой, и даже не замечаю, в какой момент начинаю – это просто получается само собой.

Потом кто-нибудь говорит:

– Да прекрати же ты раскачиваться!

И я вздрагиваю и осознаю, что делал.

– Что с тобой? Я тебе пять минут назад сказал: перестань качаться, а ты опять за свое. Ты что, нарочно пытаешься меня вывести из себя?

Наталкиваясь на такие реакции, я все сильнее ощущал себя в школе чужаком и отщепенцем.

Влетало мне не только за неуместные телодвижения, но и за «неправильное» выражение лица. Обычно взбучку я получал ни с того ни с сего, и после нее мне хотелось только одного – убежать и спрятаться.

– Ты что на меня так уставился? Что ты себе позволяешь?

– А ну, убери с лица это тупое выражение! Живо!

– Ты такой страшный! Пялишься на меня, будто аквариумная рыбка!

В десятом классе я все чаще слышал это выражение про рыбку и аквариум, и звучало оно все враждебнее; его то и дело пускала в ход миссис Кроули, наша учительница английского.

– На что ты уставился? – говаривала она. И это был отнюдь не вежливый вопрос, а грубое требование. Поэтому в один прекрасный день я ответил на ее грубость, вложив в свои слова огромную порцию сладкого яда.

– О, миссис Кроули, – самым мирным и ласковым голосом отозвался я, – просто я представил вас закованной в кандалы, в сырой темнице, за крепкой решеткой. А вокруг крысы, уйма крыс, и они по вам так и скачут. – И я улыбнулся, ощерив зубы, как щерится собака, когда собирается укусить.

Этот ответ стоил мне вызова в кабинет к директору

школы, а потом еще к старшему школьному методисту, моему куратору, а потом еще к школьному психологу. Но оно того стоило. Миссис Кроули больше никогда не повторяла остроту про аквариумную рыбку.

Не припомню, чтобы кто-то из взрослых хоть раз попытался понять, почему я так смотрю. А ведь спроси они, я мог бы доходчиво объяснить. Иногда я просто думал о посторонних предметах и смотрел, не видя, кто передо мной. А иногда я внимательно изучал человека, пытаясь разобраться в его поведении.

Родители решили предпринять последнюю попытку, чтобы удержать меня в школе. Они записали меня в группу для трудных детей. Раз в неделю группа собиралась в старом фермерском доме, ныне принадлежавшем университету. Подразумевалось, что мы будем делиться своими проблемами в общении. Нас было шестеро, и еще своего рода модератор группы – психолог. В той группе я так и не выучился общаться, зато усвоил, что я не такой не один на свете и есть много ребят, которые умеют общаться еще хуже моего. Это само по себе бодрило. Я осознал, что не достиг дна. Или же, если достиг, то оно просторное и нас таких на дне много.

За шестнадцать лет моей жизни родители водили меня по разным так называемым специалистам по душевному здоровью – я побывал не меньше чем у дюжины. И ни один из них даже близко не угадал, что со мной не так. В защиту этих психологов могу лишь сказать, что синдром Аспергера тогда еще не был выделен и описан как диагноз. Но о существовании аутизма уже знали, и что же – ни один из специалистов даже не обмолвился о нем, даже не предположил, что у меня может быть та или иная форма аутистического расстройства. В те времена многие считали, что аутизм – это острое состояние, и аутисты – это дети, которые не разговаривают и неспособны существовать без присмотра взрослых. Тогдашним психологам было проще заявить, что я ленивый, агрессивный или непослушный, чем присмотреться ко мне с сочувствием. Версия про лень, агрессию и дерзость не вызывала у взрослых возражений. Насчет аутизма психологам пришлось бы еще поспорить, а они не желали проблем и сложностей.

Чтобы уладить мои школьные неприятности, группы для «трудных» детей было маловато. Поэтому, когда в моем очередном табеле вновь рядами выстроились двойки и единицы, я понял: пора сниматься с места. Собственно, в старших классах меня ничто особенно и не удерживало, кроме разве что смутной идеи о том, насколько лучше быть полноценным выпускником с аттестатом, а не юношей, бросившим школу. Оставалось лишь одно «но». Мне было пятнадцать, а по закону школу нельзя было официально бросить раньше, чем тебе стукнет шестнадцать.

Однако школе так не терпелось от меня избавиться, что школьная администрация поднатужилась и нашла решение: «Если ты сдашь единый выпускной экзамен и наберешь хотя бы 75 %, мы зарегистрируем тебя как выпускника, и можешь быть свободен». Мой методист объявил мне об этом ультиматуме таким же тоном, каким предложил бы какому-нибудь панку приобрести «кадиллак» за двести долларов (вторая работа его была – торговец подержанными автомобилями). Я сдал экзамен и набрал 96 %. Школьная администрация предложила выдать мне аттестат «за небольшую плату».