Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов
Шрифт:
– Глупость какая! Средневековье!
– Разумеется. В «Entonnoir du sang» разумные люди тоже не верят. И в упо-упо. Дикарские обряды… Правда ведь?
Ященко долго молчал. Возился полусвободной рукой с ширинкой, мочился в подставленную баночку…
– Значит, вам нужно противоядие, – сказал он наконец. – Не понимаю, как я мог промазать… Я даю вам его – и мы расходимся. Идет?
– Нет. Вы нам его все равно дадите – в ряду прочего. Даже не знаю, почему я не ставлю вам укол сразу, без болтовни. Ведь без укола вы можете наврать, а так – расскажете всю правду. Жень,
– Наврет, – веско сказал Коломиец.
– Не навру, – торопливо сказал Ященко. – Какой мне смысл врать?
– Чтобы выкрутиться. Так вот: выкрутиться вы не сумеете.
– Не понимаю, зачем тогда… А, впрочем, ладно. Пойму по ходу. Не будем терять времени, у нас у всех его почти не осталось. Что вы хотите узнать?
– Все, – сказал Крис. – Но сначала – противоядие.
ИЗ ЗАПИСОК ДОКТОРА ИВАНА СТРЕЛЬЦОВА
Потом мне сказали, что я провел на грани жизни и смерти всего шесть часов. Наверное, извне это так и выглядело. Что – на грани. Что – шесть часов… Внутри же меня время шло по-другому: то ползло, то неслось, то возвращалось вспять.
Подобно воннегутовскому Билли Пилигриму, я получил возможность возвращаться в любую точку своей жизни и проживать ее заново бесконечное число раз. Зачем? Трудно сказать. Но для чего-то я десять, или двадцать, или больше раз возвращался туда, на раскаленную пыльную улочку Кабула, где и когда лежал, из последних сил зажимая развороченное плечо и не позволяя крови вытекать так быстро, как ей того хочется. Я лежал и смотрел в слишком высокое небо, а мой коллега Хафизулла торопился ко мне из дуканчика наискосок, торопился медленно и безнадежно – так Ахиллес когда-то настигал черепаху… Мне почему-то казалось, что в те минуты я понял и почувствовал нечто главное, без чего вообще нет смысла жить дальше – причем это главное можно изложить в семи словах… и вот теперь я возвращался и возвращался туда, стараясь уловить в пустоте эти семь слов, но заставал только боль, смертное томление и тоску.
Я возвращался в детство, в самые счастливые моменты, и оказывалось, что это убого, жалко, скучно и лишь иногда трогательно. А то, от чего у меня сегодняшнего захватило дух, я в детстве пропустил. Это был темный, заросший лилиями пруд. Берега его полностью скрывались за гибкими плакучими ивами. Позади ив росли огромные деревья – вязы или дубы. Казалось, что кроны их готовы сомкнуться над водой. Под деревьями стояли две белые кружевные беседки. В одной беседке сидела красивая девушка и смотрела, как мы с отцом ловим рыбу. Меня тогда не интересовало ничего, кроме поплавка в ленивой вязкой воде…
Через месяц отец уйдет от нас к этой девушке. Еще через месяц они погибнут страшной смертью, и об этом я не буду вспоминать никогда.
Я долго бродил туда-сюда по тропе моей жизни – и вдруг обнаружил, что от нее отходят какие-то ответвления. От них исходил запах тревоги, заставлявший отворачиваться. Но наконец любопытства ради я свернул на одно из них. Эта тропа была каменистая и неудобохоженная, вела куда-то вверх между сухих колючих зарослей, и я раза два успел пожалеть, что полез – однако любопытство гнало…
Я оказался на плато, похожем на огромный, почти необозримый археологический раскоп – давно заброшенный, полузасыпанный песком. На дальнем его краю – в километре? больше? – громоздились какие-то постройки невнятных очертаний. На горизонте возвышалась как бы застывшая синяя волна – гора с одним пологим и одним очень крутым склонами. В небе кругами ходили белые птицы, похожие на исполинских чаек.
Чтобы дойти до построек, следовало спрыгнуть в «раскоп». Что я и сделал. Глубина была метра два, песок подался – и под ногой я ощутил что-то твердое.
Это был череп, похожий на ослиный (их я повидал достаточно), но с маленьким носорожьим рогом! Я потащил его из песка, и следом за черепом вытянулась желтая массивная цепь с кулоном величиной в пол-ладони. Кулон изображал круг с четырьмя короткими лопастями. В круг вписан был рельефный насупленный глаз.
Украшение весило добрых полкило и в случае чего могло послужить нехилым оружием. Я так его и понес: петлей на запястье.
Со дна построек не было видно, но гора оставалась хорошим ориентиром. Без нее я заблудился бы сразу.
Метров через триста я почувствовал, что зверски устал. Даже не потому, что идти по сухому глубокому песку утомительно всегда, – нет. Что-то угнетало дополнительно – будто на плечи ложился весь вес небес…
Когда он показался из-за поворота, я не среагировал никак. Хотя, наверное, должен был испугаться. Заорать. Или что-то еще.
Это был человек в мохнатых штанах до колен, с чудовищными плечами и руками, которые, наверное, снятся Шварценеггеру в сладких несбыточных снах, – и с головой мамонта. Короткий хобот покачивался в такт ходьбе, лихо закрученные бивни почти заслоняли маленькие красные внимательные глазки без бровей, буйная рыжая шевелюра была расчесана на два пробора и по бокам аккуратно заплетена в толстые косы. Уши ниспадали на плечи.
В руке мамонт держал связку пивных банок и непринужденно помахивал ею.
– Чего, братан? – спросил он гнусаво. – Кумарит тебя? Или в лом на жмура переучиваться? Или просто сушняк? На, ороси. – Он протянул мне банку пива.
Сначала мне показалось, что это дрянной миллеровский пивной напиток «High life», но потом я вчитался. Вместо «Miller» написано было «Millenium», а название мерцало: то «Half-life», то «Half-light».
– Ты не думай, ты пей, – сказал мамонт. – Тут если думать станешь, враз на мозги изойдешь, пить нечем станет.
– Тут – это где? – спросил я, не решаясь прикоснуться к напитку.
– Тут – это тут, – веско сказал мамонт. – Где бы ты ни был, ты все равно немного тут. И кто бы ты ни был. Поэтому можно говорить не только «тут – это где», но и «тут – это кто», «тут – это что», «тут – это зачем». Понимаешь? Борхеса юзал? Так вот, тут– это сплошной Борхес. Непонятно, но здорово.
– А что это за гора впереди?
Мамонт оглянулся.