Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума
Шрифт:
— Помню, — сказала Ираида. — В прошлом году показывали по НТВ.
— Я уже кричать начинаю: «Требую встречи с советским консулом!» — и другие глупости. А кричать их ни в какой тюрьме не рекомендуется. Даже в самой что ни на есть братской. В общем, ровно через сутки прибывает белый человек с военной выправкой, свободно говорящий на русском матерном. Он меня дешево колоть не стал, а лишь на сакс посмотрел и говорит: «Да чтоб джазист английского не знал!..» Я было крутнулся: трубу в подарок корешам купил, а сам как попка-попугай: пою, а слов не понимаю. Он на меня посмотрел, как на идиота, и говорит: «Ладно, Кристофор, пойдем, я тебе настоящуюАмерику открою». И проводит в другую камеру, попросторнее. А там лежит то, что от нашего водилы осталось. Переводчик-то, пидор, вполглаза спал… — Крис сморщился, как от боли, мотнул головой. — В общем, как мы обратно в Союз попали, я просто не помню. Пили неделю и не разговаривали. Потом разошлись… Со Скачком мы еще виделись изредка, а Санька сломался, похоже: стал тексты слов писать про БАМ да про сталеваров. Забогател, обнаглел. Окуджава как-то рассказывал: в лифте с ним едут, Санька хвастается: машину поменял, на даче бассейн построил, еще что-то. Я, говорит, возьми и спроси: деньги-то где берешь? А тот меня этак по плечу похлопал: песни писать надо… Эту …«За лебединой стаей журавлей» — тоже он написал. Н-да… А Скачка я через полгода встретил, он испуганно так говорит: пить не могу! Чуть что крепче пива — во рту превращается в этот вьетнамский ром… и такой ужас скручивает…
— Крис Мартович, — спросила Ираида, — а вы про майора-то сообщили куда следует?
Крис как-то длинно выдохнул. И вместо него ответил Коломиец:
— Сообщил бы — не сидел бы здесь.
— Объяснено нам было, — медленно сказал Крис, — что, первое, на этого майора, убийцу женщин и детей, выменяют твоего, пацан, ровесника, нашего славного парня, попавшего в засаду в каменных джунглях; второе, если америкосы про тот лагерь узнают и про того майора запрос сделают, эпическая сила, сразу будет ясно, через кого они все это получили. И еще раз на нашего шофера, беднягу, посмотреть побудили. Я потом лет десять мимо американского посольства пройти боялся и от телефонов-автоматов шарахался…
— Так этот русский — он и был тот бывший директор?
— Ну да.
— А как вы узнали?
— Он сам сказал. Вулич, говорит? Мартович? Так я с вашим папашей работал. Привет ему передавайте от Антона Григорьевича. Обязательно, говорю, передам — только, наверное, не сразу… Ну, а как приехал — матери внешность этого черта описал, в подробности встречи не вдаваясь, подтвердила — он. Только вот слишком уж хорошо выглядит, не по годам… Н-да. Я ведь потом и из Москвы уехал — в Ташкенте джаз поднимал. И… впрочем, чего уж теперь.
— А потом? При Горбачеве?
— Как только прозвучало слово «гласность», я встал с дивана, подошел к телефону и набрал номер… — с горьким сарказмом проговорил Крис. — Глупо. Кто мог прожить во вьетнамском плену десять лет? Да и… стыдно, главным образом. Столько трусил, а тут вдруг осмелел.
— А можно, я сообщу? — спросила Ираида.
— Зачем?.. — Крис отвернулся. — Впрочем, как хочешь…
— И вот что, ребята, — сказал Коломиец задумчиво. — Не вздумайте рассказать эту байду при докторе. Может негруба получиться.
ЭКСПОЗИЦИЯ:
Изумленная Барыня.
В двадцати верстах от уездного города Лбова располагается имение Сосенки, Сабуровка тож. Но если спросить дорогу туда у любого окрестного мужика, то он, когда не шибко пьян, объяснит и непременно добавит: «К Изумленной Барыне, значить…»
Господский дом поставлен на возвышенности и хорошо виден с дороги всякому путешествующему. Фасад этого величественного здания напоминает несколько фасад московского Манежа; две колонны из шести мраморные, остальные кирпичные, но снаружи раскрашены под мрамор так искусно, что увидеть разницу может только нарочитый знаток.
Впрочем, именовать домом эту громаду в шесть десятков комнат как-то не поворачивается язык. Это подлинный дворец — во всяком случае, был таковым при первом его владельце Петре Зиновьевиче Сабурове, екатерининском вельможе, сподвижнике Суворова, истинном сыне золотого своего века, знатоке римской и эллинской античности, великом ненавистнике турок — что, впрочем, не мешало ему тягаться с оттоманским владыкою в части невольниц крепостного сераля.
Но мы поторопились вдруг перейти к дому; сперва в массивных воротах встретят вас два бронзовых кентавра на мраморных столбах, потом коляска ваша минует стоящий посреди цветника белый огромный кумир Громовержца — точную, но все же уменьшенную копию шедевра великого Фидия, и только тогда перед вами откроется главный подъезд, увенчанный гербом, изображающим двуликого Януса под княжеской короною. Герб сей дарован был генерал-аншефу князю Сабурову самой государыней-императрицей не столько в честь, сколько в постоянное напоминание о ветрености и неверности недолгого ее фаворита.
Когда бы вам довелось быть желанным гостем князя в эпоху его славы и могущества, вас провели бы в вестибюль, и по ступеням, обтянутым лиловым бархатом, вы поднялись бы на площадку со статуей по-суворовски тощего Марса в стенной нише, оттуда — в приемную комнату со стенами, обитыми зеленым шелком, и, миновав проходную столовую в римском стиле, вы очутились бы в малиновой гостиной. Старый князь вышел бы вам навстречу в нежданном среди прочего великолепия засаленном любимом халате и ночном колпаке, скрывающем облысевший дотла череп, с предлинным чубуком в левой руке и с флорентийской работы кубком в правой. «Ба, ба, ба! — воскликнул бы бодрый старик, отбрасывая и кубок, и чубук. — Вот уж кого не чаял видеть!» Кло-де-вужо из кубка растеклось бы по драгоценному керманшахскому ковру, а ваши плечи изведали бы крепость объятий Петра Зиновьевича. По знаку его руки с хоров грянул бы польский роговой оркестр, и вот уже накрыты столы на бог весть сколько персон, и персоны эти тут же бы объявились, и вы, робко лепеча нечто про дорожную усталость и баню, внезапно сидите, очумело глядя на пузырящиеся еще свежим маслом пироги с самою разнообразной начинкой, на радужные звенья лосося и семги, на белужье огниво с присолом из живых щук, на купу жирной черной салфеточной икры, выполненную в виде головы арапа с выпученными глазами из крутых яиц, на стройные ряды графинов с винами всех цветов и наливками всех запахов, и невидимый и неосязаемый лакей за спиной уже вдругорядь наполняет ваш бокал, а Петр Зиновьевич самым убедительным образом доказывает, что перед банькой полагается заморить червячка, что бы там ни говорили господа медикусы, а уж после нее подкрепиться по-настоящему… И государыня-императрица, написанная воинственной Минервой, побивающей громами турок, глядела бы на полинялых своих орлов с плафона, понимающе улыбаясь полными губами… А потом, остывая после нестерпимого, пахнущего мятою пару, вы бродили бы по бесконечным парковым дорожкам, любуясь вдруг возникающими среди зарослей мраморными фавнами, нимфами и дриадами, аккуратными эллиническими руинами, черно-зеркальной поверхностью пруда с редкими покуда на ней палыми листьями клена…
Все так и велось в Сосенках до того рокового дня, когда в имение пришло известие, что единственный сын и наследник князя, Сергей Петрович, Генерального штаба полковник, растерзан французскою картечью в деле при Аустерлице. Тело привезли в свинцовом гробу только спустя два месяца, и первым обитателем фамильного склепа, заботливо приготовленного старым князем для себя, стал молодой герой. Вскоре за ним последовала и невестка князя, веселая резвушка из младшей ветви Васильчиковых — жизнерадостная натура ее не смогла перенести внезапной утраты. Самого Петра Зиновьевича хватил удар, но старик перемогся, сочтя невозможным оставить без попечения внучку Александру Сергеевну. Ей о ту пору не было еще и году.
Старый князь переменился совершенно; оставлены были хлебосольство, серальные утехи, многолюдные и шумные выезды в Первопрестольную и даже полевание по первой пороше. Сочинения Вольтера и Кондорсе вкупе с непристойными гравюрами Фрагонара и Ватто он из своих рук спалил в высохшем фонтане, мраморного Приапа велел закопать по пояс, зато выстроил в Сабуровке новую церковь и при ней школу; вернул к сохе своих псарей, егерей и гайдуков, при великом их неудовольствии и ворчании, но и на ворчание князь отвечал не арапником, как бывало, а кроткой улыбкою, обнажавшей разом обеззубевшие десны. Видя такие перемены, дворня и люди начали сперва поворовывать, а потом уже отчаянно воровать под присмотром сразу сделавшегося нечистым на руку немца-управляющего.
Маленькая Александра росла тихой печальной девочкой, любившей в одиночестве бродить по парку и разговаривать с языческими кумирами на латыни и греческом. Выписывать ей французских гувернанток Петр Зиновьевич не стал, сам сделавшись на старости лет изрядным преподавателем. Да ведь и мода на все французское по известным причинам прекратилась. При известии об оставлении Москвы неприятелю старый князь снарядил на свой счет дружину ополчения, а в имении был им устроен гошпиталь. Итальянский мрамор столов окрасился русскою кровью, звуки роговой музыки сменились стонами раненых. Александра щипала корпию и слушала рассказы выздоравливающих о страшном антихристе Бонапартии, который теперь в Кремле с голодухи слопал всех ворон и даже кошек. «Нынче некогда мне, барышня, болеть — наши меня ждут город Париж воевать…»