Пособие по общественным связям в науке и технологиях
Шрифт:
Модель коммуникации – одно из ключевых теоретических понятий научной коммуникации. Тем не менее четко сформулированных моделей научной коммуникации выдвинуто и предложено очень немного. Более 20 лет назад социологи и специалисты по теории коммуникации определили на теоретическом и понятийном уровне проблемы в преобладавших тогда практиках популяризации науки (например, Dornan 1991; Wynne 1991). В этом смысле они были связаны с моделью коммуникации, подразумевавшей сознательное выстраивание отношений между участниками коммуникативного процесса. Такую модель коммуникации определяли как «иерархическую» и «нисходящую» и подчеркивали, что она подразумевает некий дефицит знаний у целевой аудитории (см. ниже Дефицит).
В течение двух десятков лет в кругах исследователей и практиков шла дискуссия об ограниченности моделей научной коммуникации, доставшихся от прошлого, и о том, какие их черты соответствуют современному положению вещей. Порой мнения, высказанные в ходе дискуссий, претендовали на нормативность и подразумевали лишь две позиции: одни коммуникативные модели объявлялись устаревшими и дискредитировавшими себя, другие – новыми и соответствующими моменту. При таком подходе переход предпочтений от одной модели к другой представлялся эволюционным и необратимым.
Сторонники более описательного и аналитического подхода ставили целью лучше понять спектр возможных моделей, то, как они применяются, как язык, используемый для описания той или иной практики, может маскировать модель, которая фактически определяет практику (Wynne 2006), как могут сосуществовать различные модели (Miller 2001; Sturgis and Allum 2005) и что обусловливает выбор одной из них. Предпринимались попытки определить широкий спектр моделей, включающих более узко определяемые возможности, которые могли бы применяться в специфических и меняющихся обстоятельствах (Trench 2008b).
Дефицит [1] – ключевая концепция, определяющая интеллектуальные или идеологические основания отношений науки и общества и давшая толчок их критике. Часто модель дефицита основана на двух допущениях: общественное мнение и политики, принимающие решения, плохо информированы о науке и проблемах, которые возникают в ходе ее развития; эта неосведомленность подпитывается неадекватным и сенсационным освещением научно-технической проблематики в СМИ. Считается, что ситуация усугубляется плохим качеством базового естественнонаучного образования и общим падением интереса к научным исследованиям со стороны институций и культурных слоев общества. Соответственно, и граждане, и принимающие решения политики рассматриваются как жертвы иррациональных страхов, которые подпитывают их подозрительность к целым направлениям научных исследований и технических инноваций (ядерная энергетика, ГМО, стволовые клетки).
1
Подразумевается дефицит необходимых знаний, информации. – Прим. пер.
При таком подходе возникает необходимость выдвижения программ по преодолению пропасти между экспертами и широкой публикой, изменению в лучшую сторону отношения общественности к науке и технике или по крайней мере по смягчению враждебности. Акцент на неспособности общества понимать достижения науки – в соответствии с моделью линейной, педагогической и патерналистской коммуникации – и обусловил ярлык «модели дефицита» (например,Wynne 1991; Ziman 1991).
С начала 1990-х гг. несколько ученых подвергали концепцию дефицита критике, указывая на слабую эмпирическую базу лежащих в ее основе допущений и весьма ограниченный успех предпринятых на основе этой модели коммуникативных акций. Критики не отрицали, что проблемы, связанные с неосведомленностью широкой публики (см. ниже) в научных проблемах, могут иметь место, но указывали, что это не лучшая стартовая позиция: можно сфокусироваться на том, чт'o аудитория знает, какие вопросы ее волнуют и что ее заботит. Много лет продолжается дискуссия о том, каких именно знаний о науке недостает публике и какие знания ей нужны: о научных фактах, научных теориях, научных методах или организации и управлении наукой (см. Durant 1993). Более традиционная теория о недостатке знания фактов (научной грамотности и безграмотности) остается широко принятой в современной практике взаимодействия науки и общества, особенно когда она сталкивается с антинаукой, псевдонаукой и суевериями, как, например, в индийских программах популяризации науки (Raza and Singh 2013).
Диалог, хотя и требует значительных коммуникационных усилий, стал рассматриваться в качестве приемлемой альтернативы «модели дефицита» с конца 1990-х гг., по мере того как становилась очевидной обеспокоенность общества относительно ряда научных и технологических проблем и росла потребность непосредственного участия общественности в их обсуждении. Все больше было случаев, когда неэксперты или альтернативные эксперты активно участвовали в формировании направлений исследований в таких областях, как биомедицина. Все это привело к переосмыслению точного значения научной коммуникации в нескольких областях. Например, часто цитируемый доклад Специального комитета британской палаты лордов по науке и технике (2000 г.) отмечал пределы научной коммуникации, основанной на патерналистских, направленных сверху вниз, от науки к обществу, отношениях, и обнаруживал «новый тон диалога». Во многих странах и на общеевропейском уровне ключевые слова в финансовых и политических документах претерпели изменения: вместо «осведомленности общественности о достижениях науки» стали говорить об «участии граждан», «коммуникация» уступила место «диалогу», формулировка «наука и общество» изменилась на «наука в обществе».
Переход от дефицита к диалогу остается распространенной концепцией, описывающей отношения науки и общества. Принято считать, что эти два подхода различны и один явно лучше другого. Переход к диалогу часто рассматривается как неоспоримый факт: о «повороте к диалогу» говорят как об исторической перемене, эффект которой сказался по всей Европе и в более широких масштабах (см. Philips et al. 2012). Концепция диалога и сходные с ней предлагаются и принимаются к исполнению куда чаще, чем модели, основанные на идее дефицита (по крайней мере в Европе, Австралазии и Северной Америке). Более пристальный взгляд, однако, обнаруживает более сложную картину: к примеру, парадоксальный случай в давно и прочно ассоциировавшейся с передовыми диалоговыми инициативами Дании, где тем не менее наблюдается противоположный тренд (Horst 2012).
Однако исследования и дискуссии последнего десятилетия не свободны от ноток скептицизма относительно масштабов и даже реальности перехода к диалогу. Ожидалось, например, что подходы на основе диалога будут эффективнее исправлять ситуацию с неосведомленностью публики. Утверждалось, что некоторые диалоговые методы не столь уж двусторонние, коммуникации, как правило, находятся под контролем инициировавших их научных или политических организаций, а граждане не могут всерьез влиять на результат (Bucchi 2009; Davies et al. 2008). Ведутся дискуссии о возможностях и плюсах диалога, ориентированного не на конкретные информационные или политические цели, а на процесс участия как таковой (Davies et al. 2008). В такой все шире распространяющейся форме научной коммуникации, как научные кафе, посетителей порой больше интересует само общение, чем получаемые знания.
Вовлеченность – во многих странах этот термин преобладает при описании широкого спектра научно-общественных практик в политическом, образовательном, информационном и развлекательном контекстах [2] . Понятие вовлеченности может относиться к действиям и позициям как производителей знаний, так и различных секторов публики. Когда, например, ученые идут к людям, чтобы рассказать о своей работе, это называют «вовлечением общественности». Интерес и внимание широкой аудитории к научным исследованиям также называют «вовлечение (вовлеченность)» [3] . В некоторых культурных контекстах, особенно в Британии, слово «вовлеченность» – фактически синоним общественной коммуникации, оно прочно утвердилось в таких устойчивых словосочетаниях, как «вовлеченность общественности в науку и технику», которое используется чаще, чем «информирование общественности о науке и технике» или «общественное понимание науки» [4] . Изменение словаря влечет за собой, даже неявно, переход к тому, что отношения между участниками процесса начинают восприниматься как более равноправные и активные.
2
Эти виды деятельности обозначают зонтичным термином science-in-society – «наука в обществе». – Прим. пер.
3
Авторы в обоих случаях используют термин public engagement. – Прим. пер.
4
Используются термины engagement, public engagement with science and technology, public communication of science and technology и public understanding of science. – Прим. пер.
Разные уровни и модусы участия рассматриваются, например, как нисходящие и восходящие (Wilsdon and Willis 2004); последнему предлагается уделять приоритетное внимание на том основании, что раннее участие широкой аудитории в дискуссии, а следовательно, в определении направления исследований, скорее всего, приведет к более удовлетворительному результату для всех участников процесса и будет способствовать доверию общества к знанию. В качестве примера запоздалого (нисходящего) вовлечения приводится случай с генно-модифицированными продуктами и растениями: во многих странах мира эта продукция была представлена как товар под ключ и встретила враждебную реакцию. В Европе ученые, власти и бизнесмены учли этот опыт, попытавшись обеспечить раннее (восходящее) вовлечение общественности в сферу нанотехнологий.