Пособник

Бэнкс Иэн М.

Человек на кровати не двигается, звуки тоже прекратились.

Ты включаешь фонарь. Повсюду кровь; она кажется красной там, где пропитала простыни, а там, где стеклась в спокойные лужицы, — черной. Ты снимаешь фартук и накрываешь им голову и плечи лежащего человека. Затем спускаешься на кухню, чтобы взять газовый баллон от старой плиты.

Дважды пропитанное постельное белье вспыхивает быстро, керосин одолевает кровь. Ты оставляешь газовый баллон на полу в изножье кровати, почти бегом минуешь короткую часть коридора и по пожарной лестнице выходишь в орущую темноту ночи. Быстро спускаешься по железной лестнице на фронтоне здания.

Ты останавливаешься на гребне дороги и оборачиваешься, пламя появляется на краю гостиничной крыши, начинает танцевать в ночи оранжевыми отблесками.

Двумя минутами и двумя милями позже ты, возможно, слышишь взрыв газового баллона, но ты не уверен — ты уже на дороге, идущей по берегу озера, и ветер здесь дует слишком сильно.

Прошло уже три дня, хотя я в этом и не уверен, так как неважно спал, в своих кошмарах я вижу человека, а они думают, что это я, но это не я ведь, правда? Правда. Я начинаю размышлять. На нем маска гориллы, он говорит детским голосом, в руках у него гигантский шприц, а я привязан к сиденью и кричу. Это невыносимо. Они продолжают меня допрашивать, все время задают вопросы,

где я был, что делал, зачем это делал, зачем это сделал со всеми ними, где я был, с кем был, кому я пудрю мозги, почему бы мне не признаться, что все это сделал я, а если не я, то кто же тогда все это сделал? Я в Лондоне, я в каталажке в Паддингтон-Грине, [71] чтоб он пропал, за семью долбаными замками, где держат самых заядлых экстремистов; они думают, я так опасен, что отпускать меня на свободу нельзя, и потому держат меня здесь, совсем охерели, аж по Акту о борьбе с терроризмом, так как некоторые из них полагают, что имеют дело с нечестивым союзом ИРА, уэльских националистов и наглых скоттов. Они в тот же день привезли меня сюда из Эдинбурга, погрузили в фургон с сиденьями, но без окон, приковав наручниками к здоровенному флегматичному лондонскому копу, который не сказал мне ни одного слова, да и с двумя другими полицейскими, сидевшими сзади, почти не говорил, просто сидел, уставившись перед собой, а мы ехали вроде всю ночь, остановившись только раз на станции обслуживания на шоссе Ml. Мы провели там какое-то время, пока все уладилось, потом они вернулись, неся несколько банок с разными лимонадами, сэндвичи, сладкие пирожки и пироги со свининой, шоколад; мы все сидели и жевали, потом меня спросили, не хочу ли я в туалет, я ответил, хочу, они открыли дверь, и оказалось, что мы стоим на газоне как раз напротив мужского туалета, двое полицейских охраняли дверь, а несколько человек, по виду водители-дальнобойщики, стояли, наблюдая за мной и дожидаясь очереди; мне нужно было только отлить, но у меня ничего не получалось, хотя здоровяк и не смотрел на меня, но мне было достаточно уже и того, что он стоял рядом, прикованный ко мне наручниками, тогда они проверили кабинки, сняли с меня наручники, но, пока я был внутри, в двери оставили щелку, потом меня повели обратно, и я вижу другие полицейские машины, бог ты мой, рейнджровер и «сенатор», я теперь, в жопу, важная персона, потом я опять в фургоне, и мы едем в Лондон, где начинаются допросы; сейчас они сосредоточились на убийстве сэра Руфуса, так как в лесу рядом со сгоревшим коттеджем нашли карточку, долбаную визитку; не мою, это было бы слишком очевидно, а визитку одного моего знакомого парня из «Джейнз дифенс уикли» с каракулями на обороте:

71

Паддингтон-Грин — район Лондона.

Ctrl +Alt0 = изм. ТоЗ.

Shft + Alt = изм. масштаба (изменение яркости)

Молоко Сыр Хлеб Крем для бритья

Они спрашивают, это твой почерк? Конечно мой, это клавиши управления «Деспотом» на тот случай, если мышка начинает дурить, и я так всегда пишу, когда составляю список покупок. Я вроде помню, что записывал эти комбинации клавиш несколько месяцев назад, а потом потерял бумажку, на которой сделал запись. Я смотрю на перепачканную, помятую визитку в прозрачной полиэтиленовой папочке, узнаю собственный почерк и чувствую, как у меня во рту все пересыхает окончательно, и только и могу, что мямлить, почерк вроде бы как мой, но что с того, ведь кто угодно, любой, всякий мог это взять, то есть… но им вроде вполне хватает и сказанного, и допрос продолжается.

А я думаю только об одном: не признавайся, не признавайся, не признавайся. Тут и детективы, и инспекторы, и старшие инспекторы, и начальники, и еще хер знает кто; потом еще технические специалисты, ребята из криминальной полиции и отдела по борьбе с терроризмом и региональные парни — я уже со счету сбился; и все задают вопросы, все, суки, задают одни и те же вопросы, а я всем этим сукам стараюсь давать одни и те же ответы; увидеть инспектора Макданна, который всасывает слюну сквозь сжатые зубы и угощает меня своими «Би энд Эйч», — все равно что встретить старого приятеля, хотя и он тоже достает меня своими вопросами. Когда ребята из отдела борьбы с терроризмом, похоже, потеряли ко мне интерес, немного полегчало, но все остальные тут как тут, а я плохо соображаю, совсем плохо, и не сплю.

Все хреново с самого начала, а дальше — больше, потому что они нашли еще. Они нашли еще двоих, и это пока я сидел здесь, черт бы их драл, пока они меня тут держали, дела шли своим чередом, приходили новые сведения, пока они меня тут допрашивали и пялились на меня, глазам своим не веря, с ужасом и отвращением, а я без устали: Что? Что такое? Этого еще не хватало. Что я там еще натворил? И они рассказали мне про Азула на Джерси, а перед этим, кажется перед этим, показали мне полицейские фотографии всех остальных: Биссет, нанизанный на ограду, распластанный и обмякший — нелепый видок; заляпанный кровью вибратор, которым отоварили отставного судью Джеймисона; обескровленное, бесформенное белое тело Персиммона, привязанного к решетке над лужей собственной крови; потом — ничего там, где должно было быть что-то, потом то, что осталось от сэра Руфуса Картера, почерневшие кости, изогнутые и искореженные, нижняя челюсть на черном черепе отвисла в беззвучном крике, но мяса нет совершенно, то-то будет работы с карточками зубного врача, и все черное — ногти, дерево и кости тоже, но я никак не могу забыть их рты, их беззвучные крики, вяло свисающие или раскрытые до предела челюсти, а потом и того хуже, потому что эти суки крутят мне видео, крутят мне видео, которое, как они считают, я сам и снимал, или я считаю, что они считают, будто я сам снимал, но я-то ничего такого не снимал; они заставляют меня смотреть, и это жуть какая-то; человек в черном или темно-синем, а на нем маска гориллы, и он то и дело вдыхает из своего маленького баллончика, наверно, с гелием, потому что от этого говорит детским голосом, а его собственный становится неузнаваемым; маленький толстячок перед ним привязан к хромированному седалищу, рот заклеен, одна рука привязана к подлокотнику, рубашка закатана, и толстячок вопит во весь голос, но звук едва слышен, потому что ему приходится вопить через нос, а человек в маске гориллы переводит взгляд с камеры на связанного мужичонку и достает огромный шприц, будто в кошмаре, будто в старом фильме, будто в каком-то ужастике, и я чувствую, что сердце у меня вот-вот выпрыгнет из груди, потому что так ведь оно и есть. Это и есть ужастик, настоящий долбаный ужастик, этот психопат снимает собственный фильм ужасов, а ты даже не можешь себя успокоить, сказав, черт, это же все выдумка, а спецэффекты неплохи, и все это не настоящее, потому что все это настоящее, а человек-горилла своим жутким детским голоском объясняет, что у него в этом пузырьке и в этом шприце,

и я чувствую, что сейчас блевану, но тут они останавливают видео и дают мне передышку.

Когда она заканчивается, мы переходим к другой сцене, на экране кто-то, вполне возможно, тот же самый толстячок, и он все еще привязан к стулу, но теперь это высокий медицинский стул с колесиками и маленьким откидным столиком впереди, а ремни, которыми он привязан к стулу, развязать проще простого, но его руки лежат безвольно. Сзади у него что-то вроде доски, и полотенце или что-то похожее обмотано вокруг этой доски и головы, чтобы держалась, но глаза, бог ты мой, в глазах ничего нет, и Макданн говорит «растительное состояние», так это у них называется; и тут уж ничего ни добавить ни убавить, все сказано: «растительное состояние».

И потом, конечно, те двое других. Сначала Азул и его подружка. Она в шоковом состоянии и обезвожена, но в остальном не пострадала, а вот с ним похуже, у него теперь своих ни рук ни ног, только если добрая душа поможет; некроз тканей похож на отморожение, затор кровообращения в конечностях, но конечности начинаются от плеч и в паху; он жив, но на его месте ты бы предпочел умереть. Торговец оружием; ладно, Мститель-Уравнитель-Псих-Долбаный ноги тоже оприходовал, но логика прослеживается, [72] насажен на копья ограды главред, изнасилован судья, который был снисходителен к насильникам, отравлен любитель порнографии, а тот, кому было плевать на кровь, пролитую в Иране-Ираке, сперва наблюдает смерть собственных зверушек, забитых, как скот, как солдаты, которые как скот, а потом сам истекает, фонтанирует кровью, и бизнесмен, который ставил прибыль выше безопасности и не только способствовал гибели тысячи человек, но еще и попытался увильнуть от компенсационных выплат тем, кто выжил, и иждивенцам, получает свой собственный взрыв газа — блеве, так это, кажется, правильно зовут, — ни хера себе у этого типа, кто бы он ни был (если только он — это он), чувство юмора или по крайней мере ирония, снимает, понимаешь, натуральный снафф, [73] если, конечно, смерть мозга считается, по-любому это настолько близко к снаффу, насколько возможно, такое и в отделе охраны общественной нравственности хрен найдешь, а уж они-то годами ищут, и хотя все знают, что такие пленочки существуют, никто их не видел, а тут появляется эта горилла и снимает собственную, чтобы другим порнушникам неповадно было! Очень смешно; в этом столько иронии, и ты объясняешь все это Макданну и смеешься, потому что полиция-то не виновата в том, что у тебя пропал сон, виноваты ночные кошмары, в них тебя преследует горилла с детским голосочком и огромным шприцем, которым собирается тебя выдрючить, разве это не смешно? Ты не можешь спать, ты сам себя лишаешь сна, и ты говоришь, послушайте, вот увидите, я и в самом деле упаду с лестницы, но он вроде не понимает шутки, а потом я опять в камере, а потом в комнате для допросов, окна зарешечены, стекла матовые, и что там за окном, ничего не видно, они включают магнитофон, и все как обычно, и чем дальше, тем смешнее; они просят меня подражать голосу Майкла Кейна! Они хотят, чтобы я им, на хер, изобразил Майкла Кейна, можете в это поверить? А потом появляется этот эксперт, или кто уж он там, и они просят меня вдохнуть гелий и повторить то, что говорила горилла на видео, и я уже чувствую, что становлюсь им, они хотят сделать меня им; не думаю, что мой голос похож на голос того типа с мозго-снафф-видео, но хер его знает, что там у них в голове, их ведь тут столько, хоть жопой ешь, толпы, копы со всей, на хер, страны, у каждого свой акцент — лондонец, мидлендец, уэльсец, шотландец, еще кто-то, бог его знает кто, не только Флавель и Макданн, хотя время от времени я и их вижу, в особенности Макданна, который почти всегда смотрит на меня как-то странно, словно никак не может поверить, что я все это натворил, и у меня какое-то чудное чувство, будто он думает, что я для этого слишком уж ничтожная личность, то есть он как бы нехотя твердо гнет линию расколоть суку, а сам больше уважает гориллу, чем меня, потому что я на допросах рассыпался, и они засрали мне голову этими своими фотографиями и видео (ха, значит, горилла уже внушила мне кое-что, начинила мои долбаные мозги, вбила мне в голову эту идейку, видение, этот мем [74] говнючий), я-то думал, что я парень крутой, а оказалось, что мне еще сиську сосать, на меня нажми, и я готов, рассыпался, вот почему, если только я не актер, каких он еще в своей долбаной жизни не видел, Макданн не может поверить, что я способен был натворить все то, что натворила горилла, и все же столько улик против меня, особенно дни, часы и все такое прямо указывают на меня, и это не говоря о той статье про ТВ, что я написал, ни дать ни взять список намеченных к ликвидации.

72

Игра слов: arms (англ.) — а) руки; б) оружие.

73

Снафф — порнофильм, заканчивающийся реальной смертью кого-либо из актеров.

74

Мем — некая формулировка, идея, мода и т. п., которая распространяется в обществе подобно вирусу. Термин введен Ричардом Доукинсом в книге «Эгоистичный ген» (1976).

И это все продолжается, не прекращается, еще одну ночь, еще один кошмар, а потом снова комната для допросов, и магнитофон, и вопросы о Паром-Стром — паром закрыт, и о Джерси, и об авиарейсах, и как раз тогда они говорят мне о другом трупе, да, кстати, мол, твой лучший дружок Энди тоже погиб, взорвался в отеле, когда тот сгорел; возможно, сначала ему размозжили голову, но тебе, конечно, все это известно, потому что и это твоих рук дело, разве нет?

Я немного соврал. Раньше. Я рассказал об этом не так, как было на самом деле, а как это виделось. Или не так, как есть на самом деле, а как видится. Как хотите.

— Энди — Ивонна.

— Привет, — говорит она и пожимает ему руку.

— А вон там Уильям, — говорю я Энди. — Тот, что с большой саблей.

Энди поворачивается и смотрит на Уильяма. Уильям облачен в белое, в фехтовальной маске, с саблей в руке; внезапно он делает выпад, выставляя вперед одну ногу.

Его противник отскакивает назад и пытается отражать удары своей саблей, но теряет равновесие, а Уильям атакует, делая хлесткие резкие движения своей, и вот лезвие тяжелого изогнутого клинка упирается противнику в бок.

— Вот черт, — говорит второй парень, а Уильям отступает назад и стоит, расслабившись.

Они снимают маски, и Уильям подходит к нам, маска под мышкой, с руки свисает сабля, его лицо раскраснелось и покрыто капельками пота, сверкающими в ярком свете спортзала. Я знакомлю его с Энди.

Энди коротко пострижен, на нем блейзер и аккуратно отутюженные джинсы, лицо красивое, но прыщеватое, выражение чуть высокомерное и настороженное. Ему двадцать один, он на два года старше нас, но Уильям кажется более уверенным и спокойным.